Императорское королевство - [105]

На втором этаже в первый раз сегодня после полудня завыла жена Ферковича. Может быть, до сих пор она спала? Крики ее отрывисты, нечленораздельны, они словно обрываются, пробиваясь сквозь решетку, как пряжа, протаскиваемая сквозь зубья гребня.

— Да, случается, и часто, — прислушиваясь к воплям, продолжает Рашула, подзадоренный смехом окружающих, — бывает, подвал заливает водой и воры тонут. Но все это еще ничто по сравнению с тем, что происходит в женских тюрьмах. Я знаю, жена моя однажды навестила родственницу в тюрьме на Савском шоссе, где надзирательницами монашки. Вот там действительно страшно. Мучают их монашки, а они въедливые, бьют, полосуют спины вдоль и поперек. От попов своих любезных, исповедующих арестанток, узнают о их грехах, впрочем, для них все грех. Полураздетых ни за что ни про что выгоняют на мороз, заставляют на коленях ползти вокруг тюрьмы, как на крестном ходе вокруг церкви! Стригут их всегда наголо и гвозди заставляют глотать, гвозди, — он не может удержаться от смеха, — да, именно гвозди! Мутавац этому не верит! Поверил бы, когда бы мог навестить там свою жену и своего ребенка, потому что есть и такие, которые там рожают и сидят вместе со своими младенцами. Он с женой не увидится, по крайней мере, от десяти до двадцати лет. Развезут их по разным тюрьмам. И что самое удивительное — заключенные, будь то мужчина или женщина, именно в тюрьме попадают в руки монахов или монахинь. Это всегда несчастье.

Наполеон с казенным журналом под мышкой шел к начальнику тюрьмы, но остановился на полпути, послушал Рашулу и не удержался — вмешался в разговор.

— Знаете, что надо делать? Перед отправкой в Лепоглаву плюньте на палец и ударьте по пятке. Так всегда делают, когда встречаются с монашкой или монахом. Видите, — крикнул он, — Мутавац уже собирается плюнуть!

Все опять смеются, смотрят на Мутавца, который как будто нечаянно сполз с доски, лежавшей на козлах. Смотрит так, словно попал в густой туман и не видит дороги. Не видит? Нет. Путь для него ясен. Но все опасения, замутившие его душу после рассказов Рашулы, выросли до чудовищных размеров. Из тумана как призрак выплывает женская тюрьма на Савском шоссе. Это там, возле железной дороги, где года два назад произошло крушение. Он был там, видел разбитые вагоны и кровавые искромсанные трупы. Тупо смотрел он на них, жалел. А из тюрьмы через решетки и стену до него доносились душераздирающие вопли. И кто-то пищал, верно, ребенок. Почему? Как там оказался ребенок? Тогда он не знал, а теперь ему понятно, что это был ребенок какой-то заключенной. И его дитя окажется там? Эта мысль, как бы подсознательно он ни подвергал ее сомнению, сокрушила его. И только одна картина была доступна его пониманию: последние полусознательные конвульсии человека, раздавленного колесами поезда. В памяти всплывают воспоминания, как он с Ольгой ходил на вечернюю службу в женский монастырь. Тогда он убедился, что монахини добры и приветливы. Но никакая доброта не смогла бы освободить от страданий Ольгу, ребенка, если бы они оказались в тюрьме. Но если они не попадут в тюрьму, если все для них кончится благополучно, они все равно осуждены страдать, потому что он тяжело болен и сидит в тюрьме. А если он решится на самоубийство? Мутавац вздрогнул и уже сделал попытку сесть.

Но Наполеон, которого окликнули из проходной, отворил ворота, и этот обыденный факт — открытые ворота, привлек внимание Мутавца. Он еще стоит какое-то время на месте. Ох, если бы сейчас пришла Ольга. Но от нее ни слуху ни духу! Он пристально вглядывается в черную пустоту проходной, вспоминает, как утром здесь появилась Ольга, а вместе с ней и солнце. Завтра она, может быть, опять войдет сюда и останется здесь, а потом ее отправят на Савское шоссе! Нет, нет, она дома, она рожает и через день-другой принесет ему ребенка посмотреть. Береги его, Ольга, как бы хотелось дождаться этого часа, но лучше его не видеть, легче будет умереть! Береги его… берегись! — твердит его внутренний голос. Но кого? Рашулы? Это ведь только фантом, черный и страшный, уберечься от него — значит исчезнуть совсем! Все для Мутавца потонуло в тумане. Внутри его разверзлась пропасть, все мысли исчезают, бегут, как люди с улицы, когда внезапно хлынет ливень. Крыса выглянула из угла проходной и шмыгнула мимо его ног в тюремный корпус. Наполеон вышел из канцелярии, толкнул его и крикнул:

— Фонарщик, Фонарщик!

— Эй, подожди! — отозвался кто-то из тюремного корпуса.

Мутавац сделал шаг, все, кроме Ликотича, смотрят на него.

— Я думаю, — обращается к Мачеку Ликотич, глядя на шахматную доску, — вы не правы. Я всегда так играл, всегда считал, что рокировка возможна, даже если король уже сделал один ход.

— Да ну вас, вы это Наполеону говорите, а не мне, — резко отвечает Мачек и, отвернувшись от Мутавца, обращается к Рашуле. — Есть же люди, которые дошли до того, что не могут ни рокировку сделать, ни в угол забиться — везде им мат. На их месте я бы лучше убил себя.

— Вы? Так же, как Мутавац на вашем. Если только вас не заставят проглотить все написанные вами статьи.