…Или разве вам, господа, никогда не доводилось слышать, что говорят о Сперанском? Или о Беке? Или об известных профессорах? О тысячах безымянных, убитых нашими так называемыми трибуналами?… Я спрашиваю: кто же мы? Стадо семьи Романовых?
О боже, к чему опять подобные слова о членах царской фамилии, ну для чего?! Оскорбление… Ну да: ты почувствовал, в своих жилах грязь вместо голубой крови от того, что великий князь посмел назвать дворян быками… Мой дорогой господин свояк, ты что же, не знаешь, что на протяжении шестисот лет твой собственный род называет скотом племя твоей дорогой Ээвы? Может быть, и нам следует, в конце концов, считать это оскорблением?.. Да еще Сперанский… просто как красная тряпка, чтобы раздразнить императора! И «наши так называемые трибуналы», будто это и не суды вовсе, а машины для рубки мяса… Хотя, судя по тому, что стали про них шептать, особенно после декабря позапрошлого года… бог его знает…
…Однако, господа, если среди вас найдутся люди, которые сочтут мои вопросы пустым бредом, люди, которым неведомо большее и более надежное счастье, чем слепая преданность неисчислимым милостям благородного дома Романовых, то я прошу дозволения напомнить им указ императрицы Елизаветы Петровны, оглашенный в Сенате 30 августа 1743 года. В нем говорится о дерзких сплетнях, которые несколько придворных дам позволили себе по отношению к этой высоконравственной правительнице, и о людях, которые в конфиденциальных разговорах выразили сомнение по поводу ссылки Миниха, Головкина и Остермана. По их делу не было никаких доказательств или документов. А в указе сказано: ввиду чего судить должно на общем заседании Сената при участии лиц духовного звания и наидостойнейших людей армии и цивильной службы, и всех вышеупомянутых злодеев за их дьявольские и для нашей империи губительные и мерзкие злодеяния присудить к смертной казни нижеуказанным способом: Степану Лопухину, его жене и сыну и Анне Бестужевой вырвать языки, а их самих колесовать, после чего тела их привязать к колесу, Ивана Мошкова и князя Путятина четвертовать, Александру Зыбину отрубить голову и тела всех троих привязать к колесу, а для Софии Лилиенфельд… ограничиться отсечением головы, и хотя все эти люди по закону заслужили сию кару, мы, в силу нашего врожденного милосердия и материнского жалостливого сердца, решили не подвергать их смертной казни, но вместо того: Степана Лопухина, его жену, его сына и Анну Бестужеву сперва выпороть плетьми, после чего вырезать им языки, Ивана Мошкова и князя Путятина наказать плеткой, а Александра Зыбина — розгами и всех отправить в изгнание, и таким же способом, предварительно дав розги, отослать в отдаленные места Софию Лилиенфельд после того, как она родит дитя, которое сейчас носит, и лишить ее всего движимого и недвижимого имущества… Да разве вы не помните, господа, что еще отец нашего императора за эпиграмму приказал отрезать одному офицеру язык. И однажды, когда к нему пришли заступиться за невинного человека, приговоренного к порке, он воскликнул, причем так, чтобы слышал весь двор: «Что же, я не волен дать розог кому и сколько пожелаю?!»
…Это в самом деле ужасно… и все это, возможно, даже правда (конечно же правда, да еще только частичка ее). А только, помилуй Бог, зачем же хоть сколько-нибудь разумному человеку тыкать императора носом в гнусности его предшественников?! Ведь они совершались как-никак членами царской фамилии… Далее если сам он, во всяком случае гласно, осудил мерзости своего отца — слегка, разумеется, без воодушевления, без внутреннего убеждения и без настоящей радости очищения, что, естественно, только и возможно, когда сын ведет счет отцовскому наследию, и неизбежно сыновнее чувство (и чуть ли не грех отцеубийства) охлаждает рвение вести этот счет.
Зачем, зачем — если у него есть хоть крупица разума — он суется в такие дела?! Но у него нет этой крупицы разума! Вот что он пишет:
…Первый практический принцип императора — поддаваться своим страстям и капризам. Величайший скандал, по его мнению, оправдан, если он скажет: «Я так желаю!» или «Я этого не желаю!» Он не признает своего долга перед народом и не терпит над собой никаких авторитетов, перед которыми был бы ответствен. Он считает себя святым, когда с помощью снисходительного духовника вступает, как говорит Тартюф, в сговор с небом…
Император любит произносить красиво звучащие повеления. Ибо он хочет, чтобы его превозносили как христианина и законодателя, как героя, как освободителя, как покровителя искусств и наук, как основателя национального благополучия. Но когда дело доходит до осуществления звонких фраз, тогда начинают придумывать мундиры и создавать комитеты. А осуществление решений доверяется угодникам и авантюристам. Ибо честные и талантливые люди могут затмить его величество! Поскольку министр тупица и шельма, он может быть уверен в милостях монарха. Достаточно обладать характером и талантом, чтобы тебя удалили от двора… В результате начинания Александра только усугубляют абсурды Павла, а мы, в сущности, доведены до полной анархии. Палены, Панины и Ростопчины изгнаны, Кочубеи, Чарторийские и Салтыковы удалились сами, в то время как благородный Аракчеев (который, обладай он гениальностью Сеянна, был бы рад сделать из Александра двуличного кровавого Тиберия), благородный Аракчеев изображает из себя визиря, в то время как сводник Голицын стал министром народного образования и духовных дел. Оберкельнер Волконский — военный министр, бравый Козодавлев — министр внутренних дел, Гурьев, наш Кольбер
