Умирающая царевна закашлялась; это разбудило крепко уснувшую камер-фрау; она поспешно вскочила с кресла и бросилась подавать Наталье Алексеевне успокоительное питье. Это несколько успокоило больную царевну, и она заснула тревожным, лихорадочным сном.
Рано проснулась Наталья Алексеевна, едва стало рассветать. Она раскрыла глаза и испуганно вскрикнула: перед нею стояла старица-инокиня с бледным, исхудалым лицом, на котором заметны были следы слез; это была царица-инокиня Евдокия Федоровна; она прибыла из своей обители навестить умирающую внучку.
– Бабушка, вы… вы?!
– Прости, внучка-царевнушка, напугала, видно, тебя я, старая! – тихо проговорила царица, поднося к своим губам исхудалую, прозрачную руку царевны.
– Спасибо, что не забыли меня…
– Недужится тебе, голубка моя? Все ты хвораешь?
– Умру я скоро, умру, – печально промолвила Наталья Алексеевна, и в ее голосе были слышны слезы.
– Что ты, ластушка моя, что ты, царевнушка? В твои-то годы да умирать!
– Не хочется мне умирать, бабушка, не хочется, да только уж очень хворость меня замучила. А к хворости еще тоска смертельная. Хоть бы вы, бабушка, помолились за меня.
– Молилась, внучка, и молюсь. За кого мне, старой, и молиться, как не за тебя, Натальюшка, и за внука-государя?
– Бабушка, боюсь я за Петрушу, боюсь. От науки и от дела он отстал, у Долгоруковых днюет и ночует. Хоть бы ты, бабушка, поуговорила Петрушу, поурезонила его!
– И, родная моя, да разве он станет меня слушать?
– Да, да. Он только и слушает одних Долгоруковых.
– Погубят его Долгоруковы, погубят, – со вздохом проговорила старица-царица, тряся своей седой головой.
– И я то же думаю, бабушка! Господи, что будет с Петрушей, когда меня в живых не станет?
Этот разговор сильно взволновал больную царевну, она заплакала, а следствием этого были опять страшный припадок кашля и общая слабость.
– Умираю… За братом… пошлите!.. Где Андрей Иванович? – слабым голосом промолвила Наталья Алексеевна.
– Я здесь, ваше высочество, здесь, – поспешно входя в комнату умирающей царевны, проговорил Остерман.
– За братом скорее пошлите!
– Давно уже послано, ваше высочество! Государь должен скоро быть.
– Господи, как тянется время!.. Боюсь – умру, не повидав Петруши.
– Вы слишком беспокоите себя, ваше высочество, а вам нужен безусловный покой, – дрожащим голосом проговорил Остерман.
Он сам был сильно встревожен и тронут положением великой княжны. Он был привязан к императору-отроку и к его сестре, искренне любил их.
– Андрей Иванович, ты будешь иметь великую ответственность и перед Богом, и перед людьми за свое упущение, – строго проговорила старица-царица, обращаясь к Остерману.
– За какое, матушка-царица?
– Изволь, скажу: ты взялся быть воспитателем внука моего, государя Петра Алексеевича, и должен беречь и блюсти его как зеницу ока, следить, учить всему хорошему и от всего дурного останавливать… А ты…
– Что же я могу поделать, матушка-царица? Государь давно перестал меня слушать и все мои слова в резон не ставит, – оправдывался Андрей Иванович.
Он говорил совершенную правду; император-отрок любил Остермана, доверял ему, но, когда Андрей Иванович пытался наставлять его, плохо слушал и даже вовсе не слушал. О занятиях науками и совсем нечего было говорить. Петр считал свое образование оконченным.
– А зачем ты к государю Долгоруковых допустил? Зачем? Ведь они совсем завладели моим внуком, с пути его сбили! И теперь еще женить задумали на дочери князя Алексея, – продолжала старица-царица упрекать бедного Остермана, который и бледнел и краснел от этих упреков. – Пара ли прирожденному царю княжья дочь? Ведь она и летами старше его, и не в меру, говорят, спесива, своенравна. Разве такая-то достойна быть царицею? Чего молчишь-то?
– Что говорить – не знаю… мои оправдания, матушка-царица, вы слушать не изволите, – совсем упавшим голосом ответил Андрей Иванович.
– А ты вот что: если сумел отстранить от государя Меншикова, то сумей и Долгоруковых отстранить.
– Едва ли, государыня-матушка. Долгоруковы забрали большую силу.
– Меншиков был много сильнее их. Сумел же ты его убрать со своей дороги. Теперь и с Долгоруковыми сумей то же сделать. Ну, мне пора. Прощай!.. Прощай и ты, горлица моя, голубка чистая… Храни тебя Господь! Иду о здравии твоем молиться.
Инокиня-царица подошла к больной царевне, перекрестила ее, поцеловала в лоб и вышла своей величавой походкой.
«Ну и женщина!.. Задала мне баню, как говорят русские. Что, если бы ей да власть в руки? Фу!.. Нет, подальше от нее, подальше», – посматривая вслед уходившей инокине-царице, подумал Остерман.
Разговор инокини-царицы с Остерманом произвел на больную Наталью Алексеевну удручающее впечатление: она лежала с закрытыми глазами в полузабытьи, дыхание у нее было тяжелое, прерывистое, и она тихо шептала в бреду:
– Брат… милый… Петруша… я так ждала тебя!.. Поедем отсюда!.. Далеко, далеко уедем… едем же скорее к маме, она нас ждет…
– Доктор, что это? Царевна, кажется, начинает бредить? – меняясь в лице от волнения, спросил Остерман у вошедшего придворного доктора Бидлоо.
– Да, барон, это – предсмертный бред, – тихо ответил доктор, отводя в сторону Остермана. – Спасти царевну от смерти может только один Бог. Я поддерживал больную лекарствами, пока это было возможно, но теперь ежечасно силы слабеют, жизнь угасает.
