Император Николай II и заговор генералов - [95]

Теперь о статьях в монархической печати. Подробно описывая деятельности Алексеева, Рузского и других, печальной памяти, генералов, авторы этих статей упорно молчат о деятельности Великих князей. Неохотно говорится о Николае Николаевиче и совсем не говорится о Кирилле Владимировиче. Между тем как телеграмма Николая Николаевича с его «коленопреклоненной» просьбой является актом открытой измены. Точно так же, как появление Кирилла Владимировича во главе Гвардейского экипажа 1-го марта в Государственный Думе за день до отречения Государя (2-го марта) с изъявлением лояльности этой самой Думе, которая была центром заговора против Государя, было актом открытой измены. 1-го марта войска, верные Государю и Его Правительству, еще не сложили оружия. И замалчивать этого также нельзя, как и все, что касается генералов. Но полемика эта, по моему убеждению, не нужна и бесполезна. Мне, как автору моего исследования, придется еще говорить о всех этих горестных событиях, но мои затянувшиеся замечания по поводу книги Сергеевского «Отречение 1917» вызваны желанием как раз сказать о ненужности этой полемики. Все мы виноваты в том, что случилось, так как кровь Самодержца и Его Святой Семьи «на нас и детях наших».

Лучше будем, как чудесно написал Владыка Аверкий, «плакать горькими покаянными слезами о нашем безмерном падении» должны мы, несчастные, сбитые с толку русские люди, которым так много дано было Богам» (Архиепископ Аверкий «Зависть – изобретение диавола».

В начале февраля, незадолго до революции, еще один Великий Князь позволил себе вести себя так, что, как будто нарочно, вся династия ставила на себе крест для будущих судеб России. Я говорю о Великом князе Александре Михайловиче. Вот его рассказ об этом случае.

«Мы пили кофе в лиловой гостиной. Никки направился в прилегающую спальню, чтобы сообщить о моем приходе Аликс (Государыне. – В. К.). Я вошел бодро. Аликс лежала в постели в белом пеньюаре с кружевами. Ее красивое лицо было серьезно и не предсказывало ничего доброго. Я понял, что подвергнусь нападкам. Это меня огорчило. Ведь я собирался помочь, а не причинить вред. Мне также не понравился вид Никки, сидевшего у широкой постели… Я начал с того, что, показав на иконы, сказал, что буду говорить с Аликс как на духу. Я кратко обрисовал общее политическое положение, подчеркивая тот факт, что революционная пропаганда проникла в гущу населения, и что все клеветы и сплетни (выделено мною. – В. К.) принимались им за правду.

Она резко перебила меня.

– Это неправда! Народ по-прежнему предан Царю (Она повернулась к Никки). – Только предатели в Думе и в петроградском обществе мои и его враги.

Я согласился, что она отчасти права.

– Нет ничего опаснее полуправды, Аликс – сказал я, глядя ей прямо в лицо. – Нация верна Царю, но нация негодует по поводу того влияния, которым пользовался Распутин. Никто лучше меня не знает, как вы любите Никки, но все же я должен признать, что ваше вмешательство в дела управления приносит престижу Никки и народному представлению о Самодержце вред. В течение двадцати четырех лет, Аликс, я был вашим верным другом. Я и теперь ваш верный друг, но на правах такового, я хочу, чтобы вы поняли, что все классы населения России настроены к вашей политике враждебно. У вас чудная семья. Почему же вам не сосредоточить ваши заботы на том, что даст вашей душе мир и гармонию? Предоставьте вашему супругу государственные дела!

Она вспыхнула и взглянула на Никки. Он промолчал и продолжал курить.

Я продолжал. Я объяснил, что каким бы я ни был врагом парламентарных форм правления в России, я был убежден, что если бы Государь в этот опаснейший момент образовал правительство, приемлемое для Государственной Думы, то этот поступок уменьшил бы ответственность Никки и облегчил его задачу.

– Ради Бога, Аликс, пусть ваши чувства раздражения против Государственной Думы не преобладают над здравым смыслом. Коренное изменение политики смягчило бы народный гнев. Не давайте этому гневу взорваться.

Государыня ответила, что Государь Самодержец и не может делить свои божественные права. Александр Михайлович начал возражать и тут позволил то, чего не мог и не должен был говорить, так как то, что он сказал, как раз ставило его самого в ряды тех, которые распространяли, умышленно конечно, клеветы и сплетни, о которых он же сам сказал в начале своего обращения к Государыне.

– Не забывайте, Аликс, что я молчал тридцать месяцев, – кричал (подчеркнуто мною. – В. К.) я в страшном гневе. – Я не проронил в течение тридцати месяцев ни слова о том, что творилось в составе нашего правительства, или, вернее говоря, вашего правительства (выделено мною. – В. К.). Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас! Разве все мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собой ваших родственников в пропасть.

– Я отказываюсь продолжать этот спор – холодно сказала Она» (Вел. кн. Александр Михайлович).

Все в этом разговоре не на стороне Александра Михайловича. Во-первых – он говорит, что клевета и сплетни (имея в виду то, что сам сказал позже – т. е., что «правительство Ваше», иначе говоря Государыни) принимаются за правду, и сам же эту клевету возводит на Императрицу. Во-вторых, говоря о том, что Государыня должна предоставить государственные дела Государю, тут же начинает с ней обсуждать… государственные дела. Не логично. Дальше. Настаивая на «коренном изменении политики», он предлагал ответственное министерство, т. е. передать власть добровольно Государственной Думе, а самому стать конституционным монархом, т. е. открывать выставки породистых (и непородистых) кроликов, читать «тронную» речь, т. е. шпаргалки, написанные Гучковым, Милюковым, а может быть, и Керенским или Савинковым, и быть верным исполнителем всех предначертаний международной биржи. Это в лучшем случае. А на самом деле, вероятнее всего, монархия была бы заменена, как «отсталая и не прогрессивная» форма правления, демократической или, скажем, «народно-демократической» республикой.