Император Николай II и евреи - [7]

Через некоторое время пришел приказ заменить молитву за Императора и Его Семью молитвой за «благоверное Временное правительство».

Затем мы получили приказ присягнуть Временному правительству. Нам был предоставлен текст присяги.

После долгих и мучительных сомнений я решил принести присягу.

Такое решение было принято мной по следующим причинам:

а) решение остаться во главе дивизии ввиду скорого наступления весной, которое я принял в ночь с 3 на 4 марта;

б) сам текст присяги был составлен надлежащим образом: «Клянусь честью офицера и обещаюсь перед Богом быть верным и неизменно преданным Российскому Государству как своему Отечеству. Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию Российского Государства. Обязуюсь повиноваться Временному Правительству, ныне возглавляющему Российское Государство, впредь до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного собрания»;

в) очевидное желание Императора о подчинении всех Временному правительству – желание, которое Он высказал в Своем манифесте и в ходе прощания с Его свитой в Царском Селе, о чем рассказал герцог Н. Н. Лейхтенбергский корреспонденту “Gazzette de la Bourse”: «Когда императорский поезд подъехал к Царскому Селу, я спросил у Императора, не хочет ли Он передать мне каких-либо указаний, каких-либо пожеланий или распоряжений. Император ответил: “Я прошу вас подчиниться народному Временному правительству. Это мое единственное желание и единственная просьба”. Он повторил эти слова всем, кто сопровождал Его в поезде».

Тем не менее, воспоминание о том, как я вместе с сотрудниками моего штаба давал присягу Временному правительству, остается одним из самых тяжелых в моей жизни. Естественно, это произошло без шумихи и красных бантов (из уважения ко мне никто не носил эти красные банты, пока я находился во главе дивизии). И все равно это было очень тяжело. Как будто я рвал нити, соединявшие меня с прошлым.

А через два дня выяснилось, что никакого наступления не будет.

Меня вызвали в штаб армейского корпуса в Тысменицу, где были собраны остальные командующие дивизиями. Генерал Казнаков объявил, что, согласно нашим договоренностям с союзниками, общее наступление планировалось на 3/16 апреля, т. е. на следующий день после Пасхи. Но ввиду развала армии Верховный главнокомандующий генерал Алексеев посчитал необходимым отложить наше наступление, пока наша армия не выздоровеет, если можно так выразиться, и не привыкнет к новому революционному порядку вещей. Кроме того, генерал Алексеев попросил командующих фронтов сообщить ему их видение по данному вопросу. Командующий нашим фронтом, в свою очередь, опрашивал командующих армиями, командиров корпусов и дивизий.

Мы все пришли к мнению, что немедленное наступление было бы предпочтительнее. Но Казнаков сказал, что весьма маловероятно, чтобы к нашему мнению присоединились, так как из того, что он узнал от командующего нашей армией, армия уже разваливалась.

Генерал Алексеев в итоге сообщил союзному командованию, что «в настоящий момент русские войска не в состоянии начать наступление».

В 19-й дивизии внешний порядок и дисциплина оставались безукоризненными. Но существенное изменение произошло в сердцах солдат.

Я имел возможность обнаружить это с первых дней, наблюдая за двумя служившими у меня солдатами.

После получения приказа Гучкова я сказал им, чтобы они меня звали «господин генерал» и что я буду обращаться к ним на «вы». Они резко воспротивились этому, сказав, что считают меня за отца, и попросили меня не менять старых традиций. И все время, пока я оставался на службе, они продолжали относиться ко мне с тем же вниманием и уважением, что и раньше. И, тем не менее, под влиянием революции они сильно изменились.

Однажды, проходя через кухню в моей квартире, где они оба жили, я заметил в руках моего конюха Василия Набокова газету. На его лице светилась довольная улыбка.

— Что это тебя так обрадовало? — спросил я у него.

— Ваше Превосходительство, — ответил мне Роман, — Василий только что прочитал свою фамилию среди членов Временного правительства.

— Как это?

— Совершенно верно, прочтите сами в газете, — ответил мне Василий, протягивая листок.

И действительно, там был напечатан, не знаю какой, декрет Временного правительства и внизу стояла подпись: «Управляющий делами Временного правительства Набоков».

Прочитав эту подпись, я вспомнил молодость и гостеприимную семью Набоковых: Дмитрия Николаевича – бывшего министра юстиции, такого живого и остроумного; его любезную супругу Марию Фердинандовну, урожденную баронессу Корф, их дочерей, знаменитых своей красотой, и одного из младших сыновей – В. Д. Набокова, подпись которого под декретом Временного правительства взволновала моего скромного конюха, «рафинированного англомана», как в своих воспоминаниях назвал его адвокат Карабчевский.

— Это кто-то из твоих родственников? — спросил я у Василия.

— Не знаю, — ответил он возбужденно. — Но это моя фамилия.

— И что, ты думаешь попросить его о чем-то?

— Да, я должен ему написать.

Я рассердился.

— Советую тебе, мой друг, — сказал я ему язвительно, — попросить у него должность посла в Испании. Напиши ему об этом, объяснив, что ты хочешь в Испанию по причине климата, так как собираешься жениться на бомбометательнице Марии Спиридоновой, возвращающейся с каторги, и хочешь отвезти ее в Испанию, чтобы она там отдохнула от Сибири в ранге жены посла.