Император Наполеон - [44]

буржуазию — и крупную, и среднюю, и мелкую, вплоть до крестьян (собственников). Главное же, Наполеон как диктатор обособлялся от класса, интересы которого он защищал больше всего, стремился подчинить этот класс своей воле и возвыситься над ним, как, впрочем, и над остальными классами, ибо представлял себя выразителем и защитником интересов всей нации. Он даже презирал свою главную классовую опору, «величая» плутократию «наихудшей из всех аристократий», и держал ее в строгости, сознавая (как он любил говорить), что «богатство в настоящее время — это плод воровства и грабежа»[433]. Когда крупнейший из плутократов Франции Габриэль — Жюльен Уврар — этот «финансовый Наполеон» — затеял жульнические сделки во вред казне, Наполеон взыскал с его компании «Объединенные негоцианты» 87 млн франков, а самого Уврара посадил в тюрьму Венсенского замка. «Я заставил дюжину мошенников вернуть награбленное», — сообщил он об этом брату Жозефу[434].

Сам Наполеон неукоснительно придерживался режима экономии и в деловых сношениях с финансистами не упускал случая щегольнуть такой фразой: «Когда я имел честь быть младшим лейтенантом, я не тратил так много». По воспоминаниям Констана Вери, для себя он довольствовался лишь таким предметом роскоши, как форменная одежда — «идеально удобная и прекрасного качества»: не только парадные, но и повседневные мундиры и даже «знаменитая серая шинель» были сшиты из лучших тканей, а его не менее знаменитая треугольная шляпа, «подбитая шелком и бархатом», выглядела как верх элегантности[435].

Став императором, Наполеон продолжал взятый им в годы консульства курс на объединение в единую нацию всех французов — в противовес партийному размежеванию на патриотов и аристократов. Назначая буйного якобинца П. Ф. Ожеро командующим Батавской армией, император внушал ему: «Покажите, что вы поднялись выше всех ничтожных раздоров трибуны <…>. Мы принадлежим не какой-нибудь политической сплетне, а народу»[436]. В кругу доверенных лиц императора вращались, с одной стороны, такие «патриоты», как бывший член робеспьеровского Комитета общественного спасения Жан Бон де Сент — Андре, прокурор — якобинец Пьер Франсуа Реаль и даже бабувист (соратник коммуниста Гракха Бабёфа) Жан Батист Друэ. По подсчетам Эмиля Людвига, 130 человек из тех, кто голосовал за казнь Людовика XVI, теперь возглавляли императорские учреждения[437]. С другой стороны, верно служили императору и такие «аристократы», как военный министр Людовика XVI граф Луи Нарбонн — Лара (по некоторым данным — незаконнорожденный сын Людовика XV)[438], маркиз Арман де Коленкур, герцог Жан де Линьи.

Чтобы равно возвысить и «патриотов» и «аристократов» за плодотворную службу империи, Наполеон в марте 1808 г. воссоздал наследственные титулы для новой знати. С 1808 до 1815 г. в империи появились 31 герцог, 452 графа, 1500 баронов, среди которых были и политики разных «цветов» и вообще не политики[439]. Первым герцогом (Данцигским) стал самый «чистокровный» из окружения Наполеона простолюдин, сын пахаря Франсуа Жозеф Лефевр, женатый на прачке[440].

Демонстрируя равную степень доверия ко всем французам, независимо от их политических «сплетен», Наполеон как монарх выполнял исторически прогрессивную роль. «Он уравнял все сословия, не низводя знатных до черни, но поднимая чернь до знати», — сказал о нем его недоброжелатель Ф. Р. Шатобриан[441]. Зато и головокружительно вырос авторитет Наполеона как национального вождя и кумира. «Ведь этот человек, сперва бывший звездой нации, — вспоминал Виктор Гюго, — со временем превратился в ее солнце, и не было преступлением позволить себя ослепить»[442]. Впрочем, сам Наполеон, ослепляя других, смотрел на себя и на окружающий мир вполне трезво: «Велик тот, кто понимает, что титулы нужны лишь государству и не могут что-либо изменить в дружеских, семейных или светских отношениях. С тех пор как меня стали именовать “Величеством”, никто в моем доме не замечает, чтобы я хоть в чем-то изменился»[443].

Говорят ли эти слова Наполеона о скромности его? Нет, скорее именно о трезвости его мышления, о том, что он удовлетворен достигнутым положением, при котором нация радуется своему бытию во главе с ним. Здесь уместно вспомнить сказанное Адамом Чарторыйским об Александре I: «Император любил внешние формы свободы, как можно любить представление <…>. Он охотно согласился бы, чтобы каждый был свободен, лишь бы только все добровольно исполняли одну только его волю»[444]. Эта характеристика подходит и к императору Наполеону. В самом деле, насколько абсолютными казались при нем могущество и слава всей Франции, настолько относительной была тогда личная свобода каждого из французов в отдельности. Блистательно иллюстрирует такую дисгармонию сцена из романа Гюго «Отверженные». Бонапартист Мариус превозносит Наполеона: «Он являл собою совершенство. В его мозгу все человеческие способности были возведены в куб <…>. Какая блестящая судьба следовать за человеком, совмещающим в себе Ганнибала, Цезаря и Карла Великого <…>, представлять собою исключительный народ в Европе, сверкающий золотом славы! <…>. Есть ли что-либо прекраснее этого?» — «Быть свободным!» — отвечает Мариусу республиканец Комбефер