Император и молот - [51]

Захватив бронированный плот и галеру, тридцать кораблей флота Пути продолжили движение к гавани, где в толпе уже почти можно было различить лица соотечественников. Сомнения и опасения – не захвачены ли корабли врагами? не устроена ли за крепостными стенами какая-нибудь ловушка? – рассеялись, как только наблюдатели с обеих сторон рассмотрели одинаковые катапульты, и люди стали узнавать приятелей и родственников, обмениваться приветственными выкриками. К тому времени как Шеф, протерев глаза, но все еще не отдышавшись после своего сна, позволил Свандис запихать себя в одежду, пришедший на выручку флот под шквал радостных приветствий на английском и норвежском языках уже втиснулся в переполненную гавань.

Квикка встретил короля в дверях спальни, широко улыбаясь щербатым ртом.

– Это Хардред, – объявил он. – Тот самый шкипер, который бросил тебя на берегу в Дитмарше. Я ему никогда не доверял. Но на этот раз он появился вовремя. Прежде чем наших заметили, они захватили у противника этот проклятый плот. И красную галеру, говорят, с греческим огнем и всеми делами.

Сияя от радости, Квикка ждал, какой эффект произведут его новости на мрачного короля. Шеф молча глядел на царившее в гавани оживление, и постепенно Квикка понял, что в который раз будет обманут в своих ожиданиях.

«Больше всего на свете ты хочешь заполучить греческий огонь, – вспоминал Шеф голос из сна. – Я дам его тебе. Скажи греку…» Что же он должен сказать греку?

– А греческих огнеметчиков Хардред тоже захватил? – спросил Шеф почти безразлично.

– Не знаю, – ответил Квикка. – Наверное. Почему бы и нет?

Шеф повернулся к Свандис и сказал:

– Нелегко тебе будет объяснить мой последний сон. Я вижу, что он уже начинает сбываться.

Императора Римского совсем не пугала предстоящая битва с армией халифа. Да, противник был гораздо многочисленней. Да, арабы уже многие десятилетия неизменно побеждали христиан на равнинах полуострова и в приграничных горах, однако, по мнению императора, это доказывало лишь, что среди здешних христиан глубоко укоренились богопротивные ереси, иначе Господь не позволил бы, чтобы басурмане посрамили истинно верующих. Но самое главное, Бруно прекрасно знал, какое моральное разложение царит в стане противника, если хотя бы десятая часть из рассказов перебежчиков была правдой – впрочем, лишний раз подтверждала это сама многочисленность перебежчиков. Войска же императора – и надежнейшие монахи-воины из Ордена Копья, на которых держалась его власть, и созванные отовсюду под его знамена германские и франкские рыцари, и даже трусоватые и ненадежные в обычное время местные ополченцы из горного приграничья, – его войска отличались отменным боевым духом и успели привыкнуть к вкусу победы, пока в многочисленных стычках и приступах очищали христианское побережье от гнезд мусульманских бандитов. Ореол сопровождающей их славы несколько померк из-за неудач при осаде Септимании, но это было дело поправимое. Император заметил, что как только армия двинулась прочь от города-крепости, ее боевой дух заметно поднялся, и угрюмо объяснил эту перемену суеверным страхом многих своих воинов по отношению к человеку, которого они называли – пока командиры не слышат – Единым Королем. Когда Бруно вернется, чтобы разделаться со своим настоящим противником, войска придется снова вдохновлять на бой. Но сражение с халифом благодаря контрасту казалось армии настоящими каникулами. Возни меньше, а добыча намного богаче.

В любом случае император мог полагаться еще на два обстоятельства. Первым была его вера в Господа. Время от времени он притрагивался к болезненному, но заживающему хрящику сломанного носа и улыбался про себя. Наказание это, которое он не сам себе назначил, его радовало. В его сердце крепла решимость возвести своего верного дьякона, в каких бы малых церковных чинах тот ни состоял, на престол святого Петра в Риме. Дьякон был слаб физически, и к тому же иностранец. Но доведись императору говорить откровенно, он не смог бы не признать, что силой духа тщедушный английский дьякон превосходит его самого. А если Эркенберт и не был германцем, то все-таки принадлежал к родственному народу. Уже не в первый раз дьякон укреплял императора в вере.

«Ну, вера верой, – подумал Бруно, в последний раз осматривая свои войска перед битвой, – но есть еще кое-что, с чем нельзя не считаться, будь Эркенберт хоть самим дьяволопоклонником, подобно норманнским приверженцам Пути и примкнувшим к ним английским вероотступникам». Постоянные распри между потомками Пипина Великого и Карла Мартелла превратили все христианские армии Европы, в отличие от отсталых англосаксов, в весьма совершенные военные силы. В армии императора появились разнообразные осадные приспособления и катапульты, как изобретенные лично дьяконом, так и скопированные у противника – у людей Пути. За спиной императора готовилась к битве его главная ударная сила: пятьсот тяжеловооруженных конных копейщиков, в данный момент спешившихся и укрывшихся в тени. Пешие отряды bruder 'ов Ордена усеяли горный склон, ожидая только приказа, чтобы выдвинуться вперед и построиться в непобедимую фалангу. В сущности, император усматривал только одно затруднение, и таковым являлось назначенное ему дьяконом наказание. Затруднение было не в том, чтобы сражаться в первых рядах, – Бруно в любом случае находился бы в них. Но теперь это приходилось делать в компании с самыми малонадежными воинами во всей армии, с христианскими или псевдохристианскими перебежчиками из армии халифа.