Император Цезарь Август. Армия. Война. Политика - [29]

При этом упускается из виду, что флоту Тиберия не было ни времени, ни необходимости достигать Кимврского мыса (северная оконечность Ютландии), чтобы войти в устье Эльбы, которое находится западнее этой точки. Если привлечь другие источники, то становится очевидным, что территории кимвров, которые при этом направили к Августу посольство с просьбой простить вину их предков перед римлянами (Strab. VII. 2. 1), достигла какая-то другая экспедиция, не имевшая отношения к Тиберию. Ее отмечает в списке своих достижений Август[299] о ней же в своей «Естественной истории» пишет Плиний Старший,[300] но ни в том, ни в другом случае имя флотоводца не названо. И только Тацит, отдавая должное отваге римлянина, который едва не достиг северных пределов Европы (где, по слухам, тоже находились столбы Геркулеса), констатирует: «У Друза Германика не было недостатка в смелости, но сам Океан воспротивился исследованию как себя, так и того, что касается Геркулеса. С тех пор на это никто больше не решался, считая, что благочестивее и почтительнее верить в деяния богов, чем постигать их разумом».[301] Информация эта принципиально важна в трех отношениях: во-первых, речь идет именно о Друзе, посмертно получившем имя· Германика, а не о его сыне, который был бы назван Цезарем Германиком; во-вторых, Друз, похоже, не собирался на этом останавливаться, но дальнейшему плаванию каким-то образом помешала сама морская стихия; в-третьих, до времени Тацита подобных попыток больше не предпринималось. Таким образом, есть все основания согласиться с Г. Лабуске, доказывающим, что плавание римского флота до Кимврского мыса относится к 12 г. до н. э. и является неотъемлемой частью намеченного Августом плана завоевания Европы.[302] Цитированные выше слова Плиния Старшего доказывают, что Друз действовал по приказу императора, а отнюдь не по личной инициативе.[303]

Установление точной даты сверхдальней морской рекогносцировки Друза позволяет возвратиться к вопросу о цели германских войн Августа и предположить, что они замышлялись в качестве решающего рывка к мировому господству, уже не фиктивному, а подлинному. Новая война обещала иметь примерно такую же степень трудности, как галльские войны Цезаря. Более того, шансы Августа на успех выглядели гораздо предпочтительнее: в его распоряжении были ресурсы всей огромной державы, кампания была тщательно подготовлена в техническом отношении,[304] римские войска приобрели ценный боевой опыт в Испании и в Альпах, а сильные и слабые стороны германцев на поле боя были со времен Мария и Цезаря хорошо известны.[305] Плавание Друза должно было подтвердить самые оптимистические прогнозы: когда взорам римлян предстало море, якобы простиравшееся до Скифии (на самом деле это была Балтика), это, казалось, подтверждало мысль о сравнительно небольших размерах той территории ойкумены, что еще не была завоевана. Если учесть, что на карте Агриппы Каспийское море было обозначено как залив Океана, а расстояние от Рейна до побережья Дальнего Востока составляло всего 3, 5 величины протяженности Галлии с запада на восток (около 3300 римских миль безлюдного или малонаселенного пространства),[306] то вполне возможно предположить, что в кампании 12 г. до н. э. Август видел пролог к полному покорению мира.[307]

Достаточно веским доводом в пользу того, что Августом вынашивался именно такой план, служит внимание, которое уделялось в официальной пропаганде образу Александра Македонского.[308] Разумеется, имя Александра было связано с идеей покорения Востока, однако сопоставление. Августа с великим македонским завоевателем было возможно и по другой линии: если последний был окружен славой покорителя Востока, власть которого будто бы признали и народы Запада, то принцепс выступал в роли завоевателя Запада, которому без боя подчинились жители Востока.[309] Упоминаемое Светонием изображение Александра на личной печати Августа (Suet. Aug. 50) тоже выглядит достаточно многозначительно — Г. Бенгтсон, безусловно, прав, заметив по этому поводу: «В основе здесь лежит Alexander-Ideologie, идея мирового господства».[310] Но если Август был римским Александром, так сказать, в теории, то на практике образ действий македонского завоевателя демонстрировал Друз, который и внешне подходил для этого амплуа гораздо больше, нежели пожилой уже Август. Создается впечатление, что Друз прекрасно сознавал это и намеренно подражал Александру как своей отвагой на поле боя (Suet. Claud. 1.4), так и стремлением проникнуть как можно дальше в неведомое.

Таким образом, кампания 12 г. до н. э. имела прежде всего рекогносцировочный характер и, казалось, подтвердила возможность достигнуть восточного предела ойкумены. На следующий, 11 г. до н. э., римляне приступили к последовательному осуществлению стратегического плана Августа. Проведя зиму в Риме, в то время как войска зимовали на своих базах на левом берегу Рейна, весной Друз во главе сухопутной армии вновь пересек Рейн.[311] Цель этого сезона была достаточно ограниченной (не в манере молодого римского военачальника — видимо, он должен был следовать полученным зимой жестким инструкциям Августа, который всегда предпочитал избегать неоправданного риска): подчинение узипетов, тенктеров и хаттов, поэтому боевые действия развернулись на пространстве между Рейном и Везером. Без неожиданностей, однако, не обошлось: Друз все же «перевыполнил задание». Воспользовавшись тем, что сугамбры ушли в поход на хаттов, которые отказались вступить с ними в союз, римская армия, не встречая на пути серьезного сопротивления, вторглась на территорию, племени херусков. Друз повернул назад лишь от Визургиса (Везера), и то, по словам Диона Кассия, только из-за нехватки продовольствия и приближения зимы.