Император Бубенцов, или Хромой змей - [68]

– Это невозможно! – привстал и Бубенцов.

– Увы, это так. Им важно соблюсти древнейший обряд, и вы будете главным участником этого обряда.

– Но я никогда на это не… – начал было Бубенцов.

– О, не продолжайте! – мягко перебил профессор Покровский. – Беда не в том, мой юный друг, что злые люди творят злые дела. Главная трагедия мира в том, что подавляющую массу скверных поступков на этой земле совершают добрые, порядочные люди!

Глава 8. Обряд предательства

1

Слова профессора про «древнейший обряд предательства», в котором ему уготована роль иуды, немало озадачили Ерофея. Тем более что и срок был назван определённый – «нынче же вечером». Вернувшись домой, скидывая обувь в прихожей, Бубенцов обнаружил на коврике знакомые калоши с выстилкою из красного сукна. Оранжевый шарф на вешалке. Со стороны кухни слышались перебор гитары и дребезжащий козлиный тенор. Как многие люди с деревянным слухом, Адольф любил мучить близких пением. Слышно было, что сегодня Шлягер особенно фальшивит. Расстроенная гитара звенела сама по себе, голос страдал отдельно.

При появлении Ерошки Вера вскочила, обрадованная тем, что появилась легальная возможность прервать пение Шлягера. Адольф отставил гитару, украшенную красным бантом на грифе, но отставил таким образом, чтобы её можно было в любой миг выхватить из угла. Подавляя в себе раздражение от присутствия Шлягера, Бубенцов встал к раковине, принялся мыть руки.

Шлягер запел опять, задребезжал задушевно, встряхивая головою, играя лицом и бровями в страстных местах.

Адольф Шлягер нечувствительно сумел втереться в семью Бубенцовых. Вера вынуждена была деликатно терпеть некоторые его тщеславные слабости. Он не скупился на комплименты и похвалы, иногда даже приносил цветы. Она, конечно, не подозревала, что цветы Шлягер крадёт в театре, из женских гримёрок.

Шлягер как-то скоро, легко и умело овладел симпатией Веры. Без совещания с ним она и шагу не хотела ступить. Как-то так получалось, что он поддерживал её, помогал преодолеть колебания. Не то чтобы соглашался с каждым её словом, но даже и в споре, когда брался перечить, делал это не напористо, а, наоборот, как-то очень извилисто, отступчиво.

– Берите ещё пирога, Адольф! – угощала Вера. – Не стесняйтесь. Всё забываю спросить вас, вы женаты?

Шлягер немного помолчал, ответил уклончиво:

– Сказано, Верочка Егоровна, в премудростях Иисуса, сына Сирахова: «Соглашусь лучше жить со львом и драконом, нежели со злою женою»!

– Развелись? – простодушно переспросила Вера.

И ещё более уклончиво отвечал Шлягер:

– «Горе жена блудливая и необузданная. Ноги её не живут в доме ея…» А вам бы, Верочка Егоровна, при вашем вкусе, красоте, хозяйственных способностях, жить в восемнадцатом веке, – переменил тему Шлягер, клонясь и отхватывая по-собачьи от края пирога. – Где-нибудь среди тенистой дубравы в Калужской губернии. В доме с колоннами на высоком берегу реки Угры. Так и представляю себе!

– Да это же с детства моя заветная мечта! – засмеялась Вера в ответ. – Мы с Ерофеем на речку ходили как раз мимо такого имения. Развалины, правда. Там бы я окончательно растолстела.

– А вам и к лицу, Верочка Егоровна! Вам и к лицу!

2

«Как же называется та болезнь, когда пальцы кажутся липкими? – думал Бубенцов. – Надо бы спросить у Шлягера. Или справиться в Википедии, что за фобия. Хотя нет, не нужно! Зачем вспоминать имя болезни? Нельзя! Вспомнишь – и окончательно заболеешь. Слово-то и прилипнет. Таков, кажется, закон психиатрии. Наоборот, надо относиться ко всему с юмором. Юмор и самоирония – лучшие лекарства от гордости и тщеславия. И всё-таки что имел в виду профессор? «Нынче же вечером…»

Ерошка выключил кран. Поток сознания тотчас иссяк, прекратился. Ерошка постоял некоторое время, раздумывая, включить снова или не стоит. Шлягер между тем успел расправиться с пирогом, взялся за струны. Мычал на разные лады, перебирал мелодии.

– А я еду за туманом, за туманом… – запел чувствительно, качая в такт ногой, глядя на Веру мечтательными глазами. Переметнул взгляд на Бубенцова, находчиво поправился: – А мы едем, а мы едем за туманом… Вот вы говорите, голос, вы говорите, слух, – отложив гитару, взвился неожиданно Шлягер, и в тоне его послышалась застарелая обида. – Чушь всё это! Знаете, что я ставлю выше всех этих «природных данных»? Что, по-вашему, самое главное в песне?

– Сюжет? – попробовал угадать Бубенцов. – Литературная основа?

Шлягер оживился, пересел к Вере.

– Мимо! – сказал он весело.

– Драматизм? – продолжил Ерошка, вспомнив любимую тюремную балладу Шлягера «А наутро мать лежала в белом гробе…».

– Близко. Но не горячо, – смешливо сказал Шлягер, подталкивая Веру плечом, как бы призывая её в единомышленники.

– Мысль?

– Мимо! Ладно, не буду мучить. Я ставлю на задушевность. Без задушевности нет песни!

– Мне кажется, без слуха и голоса тоже нет песни, – осторожно заметил Бубенцов, которому именно «задушевность» была особенно невыносима.

Вытерев руки двумя полотенцами, Ерошка прошёл к столу. Выставил бутылку водки, вытащил из портфеля пакет с деньгами.

– Взятка, – пояснил он. – Джива передал. Не помню уж, за что и от кого. Адольф!..