Император, бог и дьявол. Фридрих II Гогенштауфен в истории и легенде - [8]

Против наследной династии Штауфенов быстро сложилась коалиция князей во главе с архиепископом Адольфом Кельнским, получившая преимущество в связи с отсутствием могущественных противников (они еще не вернулись из крестового похода). Епископ, единственный облеченный такой властью, короновал Гвельфа Оттона «в месте, освященном традицией», старом имперском городе Аахене. Спор между королями Филиппом и Оттоном IV должен был решить меч. Неминуемо разгоревшаяся на этой почве война должна была бы завершиться победой Филиппа, если бы Оттону не оказывалась денежная поддержка из Англии. Штауфен противопоставил этому союз с Францией, и таким образом спор за германский трон стал борьбой за ленные владения Англии на французских землях. Уже через год из-за поражения англичан Оттон попадает в такое бедственное положение, что должен искать защиты у Папы. Это дало Иннокентию возможность реализовать свои претензии на власть в качестве мирового судьи между двумя германскими королями. Во время тайных переговоров Филипп выказал намного меньше уступчивости, чем Оттон, и «наследник Петра» провозгласил Оттона IV законным правителем.

Здесь роковым образом сказалось то, что наследование германского трона не было урегулировано четкими предписаниями. Еще в нашем веке споры между историками велись так же жарко, как и между «создателями королей» за семь веков до этого. Что больше соответствует истиной традиции: «право крови» или свободный выбор? И все же можно сказать, что на рубеже 12-13 столетий перевесил принцип свободного выбора, наиболее могущественные духовные и светские землевладельцы имели непосредственное влияние на трон, не говоря уже о «курфюрстах». Двойные выборы короля в Германии были во многом предопределены усилением княжеской власти: наиболее значительные территориальные правители располагали – как это было показано на примере Генриха Льва в 12 веке – значительными военными резервами и могли успешно конкурировать с королем или императором. Через посредство иноземцев или Ватикана и возникающих с их поддержкой союзов князей под влиянием обстоятельств из «полукоролей» возникали короли-конкуренты. Насколько незначительным было признание Иннокентия II, стало ясно в промежуток до 1207 года, когда в противоречивой борьбе окончательно потерпел поражение его ставленник. Как политик-реалист, к тому же маккиавеллистического склада, Папа тайно сговорился с Филиппом, и в 1208 году измученному междоусобицами народу (прежде всего северной Германии и Тюрингии) стало казаться, что мирная жизнь уже не за горами.

Еще тяжелее, чем потеря имущества и даже человеческих жизней Вальтеру фон дер Фогельвайде, уже однажды цитировавшемуся свидетелю этих страшных времен, казался урон моральный, определенный скрупулезной политикой клерикалов.

Вальтер выступал как сторонник Филиппа, затем Оттона и наконец Фридриха II. Но приписывать ему беспринципность было бы неправильным: Он всегда служил наиболее сильному представителю центральной власти в борьбе против претендентов на абсолютную власть, а также действий секуляризованного папства. К началу спора за трон он произносит слова, которые не умолкнут вплоть до воцарения Фридриха II: «Неверность поджидает в засаде, насилие разбойничает на дорогах, мир и право смертельно ранены...!» Сначала король Филипп должен был восстановить резко павший авторитет Германии перед «вассальным королями» (под ними могли подразумеваться лишь Ричард Львиное Сердце и Филипп II Август Французский). Поэт неустанно воспевает Филиппа, и не менее резво поражение антихристианского Папы, возведшего на королевский престол Гвельфа Оттона, извратив таким образом идею «Константинова дара». «Все князья получили равную долю уважения, и лишь высочайший из них унижен! ...В Риме я слышал, как врали и двух королей предавали. Отсюда возник спор, который все равно рано или поздно должен был произойти... Клирики сражались крепко, но число мирян тоже росло. Тогда многие сложили мечи и снова взялись за епитрахиль: они отлучали от церкви всех, кого хотели, а не того, кого должны были бы. Тогда стали рушить церкви...»

Далекий свидетель напоминает о достойном подражания примере «отшельника», который, отгородившись от мира, живет только для Бога. Схоластические раздумья и казуистика, определявшие суть теологии его времени, он отрицает: «Всемогущий Господь, Ты так всеобъемлющ, что мы напрасно пытаемся поспеть за Тобой».

Это очевидное нарушение устоев с притязаниями на власть привело к усилению уверенности не только поэта, но и широчайших слоев населения в том, что близится Судный день. В 1201 году, под влияниями папских махинаций вокруг самовольно присвоенного права выбора, Вальтер сокрушается: «Мы видели много знаков, которые обозначили его приход, как учит нас Священное Писание. Солнце затмилось, сея на всех дорогах семена неверия... Духовное сословие, которое должно было подготовить нас к пути на небеса, мошенничает в своих плутовских нарядах. Насилие произрастает повсюду, перед судом блекнет справедливость».

Такие настроения снова и снова пронизывали все Средневековье. Даже Мартин Лютер на вершине своей борьбы против Рима, на имперском сейме в Вормсе думал о конце света. Кризисные потрясения традиционных догматов веры и спасительных учений, опустошительные войны, голод и эпидемии – все это заставило человека, погрязшего во всякого рода суевериях, довериться обаянию доктрины, связанной в первую очередь с именем аббата Йоахима фон Фиоре.