Имортист - [31]

Этажи ползли медленно, неторопливо, офицер с чемоданчиком, похоже, старается не дышать вовсе, дабы не мешать моим государственным мыслям, я же тупо и абсолютно бездумно дожидался, когда последует толчок, пол вздрогнет, двери разойдутся в стороны, а я выйду на площадку, где квартира единственной на свете женщины, которую люблю.

Таня открыла по первому же звонку, лицо испуганное, глаза расширились.

– Бравлин!.. Тебе же нельзя!

Я вошел, закрыл дверь, ноздри уловили запах ее кожи, ни на что не похожий. У меня, как у зверя, обоняние в определенных случаях обостряется до остроты, немыслимой даже для зверя.

– Мне все можно, – ответил я.

– Но ты же теперь президент! Что ты творишь? Вообще, нам надо прекращать все это…

– Что? – спросил я.

Она отвела взгляд в сторону.

– Ну… что мы делаем. Такое… не для президента!

Она выглядела как никогда грустной и растерянной. Я обнял ее, она тут же прильнула, сердце мое затрепетало совсем не по-мужски, а в груди разлилась тоска.

– Я не просто президент… – ответил я. – Танюша, почему я не могу тебя забрать прямо сейчас?

Она с трудом отстранилась, я сам видел, ей трудно отодвинуться, щеки красные, глаза блестят влажно, а нос уже чуточку распух.

– Потому что… так нельзя!

Таня торопливо выложила на стол содержимое косметички, появилось на свет зеркальце, Таня наклонилась к нему, всматриваясь, то ли подправить помаду, то ли подвести ресницы. Лицо стало серьезное, сосредоточенное.

– Не смотри, – сказала вдруг, не оборачиваясь.

– Почему?

– Просто не люблю. Стесняюсь, патамучто!

– Ух ты, – сказал я, – бедолага… Кстати, ты супруга президента банка, а у него, как я полагаю, целый штат не только докторов, так здесь врачей называют, но и специалистов по всей этой трехомудии.

Когда она открывает сумочку с косметикой, у меня всегда появляется желание связать ей руки. Хотя, конечно, косметика в абсолютном большинстве женщину украшает, кто спорит. Предыдущая моя подружка, Констанция, если бы не пользовалась косметикой, гм… У нее землистая кожа, серо-желтый оттенок, к тому же с крупными порами, а после того, как накладывала первый слой, кожа становилась изумительно ровного золотистого цвета, нежная и шелковистая на ощупь. А уж потом Констанция рисовала на этой поверхности всякое-разное, подводила и удлиняла ресницы, добавляла румяна на скулах, приглушала, оттеняла…

…но у Тани кожа и так нежнейшая, детская, словно Таня выросла в деревне на парном молоке и свежем твороге, чистом воздухе и румяных яблоках, и когда тоже накладывает первый слой крема, а потом рисует – у нее получается яркая красивая женщина, но теряется прежняя очаровательная юная девушка.

Это меня и злило, ибо с Констанцией все просто: без косметики – страшила, с косметикой – красавица, а Таня просто из одной красавицы – юной и чистой девушки, бесподобной по редкой чистоте и прелести, превращается в блестящую красавицу, которых, увы, миллионы. Совместить то и другое не удается, это просто невозможно. Наверное, в облике накрашенной красотки она ярче и заметнее, зато без косметики видна ее юность, чистота, что в наше время дороже любой красоты, которую можно купить за баксы, создать с помощью подтяжек, дерьмолифтинга, пластики, эпиляции, силикона, золотых нитей и прочей-прочей дряни, с мужской точки зрения, которым непонятны страдания женщин по поводу еще одной появившейся морщинки или седого волоса.

Я взглянул на часы, повел ее в комнату, усадил на диван.

– Твой муж все еще работает там же в банке?

На миг возникло опасение, не уловит ли она по моему тону, что с ее мужем связано нечто нехорошее. Таня всегда отличалась невероятной, просто сверхчеловеческой чуткостью. Мне показалось, что она насторожилась, однако лишь вздохнула и отвела взгляд. Наша культура выдает иногда странные зигзаги: при всей сексуальной свободе, когда обнаженная женщина на улице уже не нарушение, сейчас эти раскрепощенные эксгибиционистки скорее выполняют ту же функцию на улице, что и букеты свежих цветов, фонтаны или гирлянды воздушных шариков, однако… в семейном плане Таня удивительно старомодна. Ее прабабушка пришла бы в ужас, узнав, что ее правнучка преспокойно занимается сексом с мужем, его приятелями, боссом, коллегами, а если троллейбус долго простоит в пробке, то и с кем-то из молодых парней в салоне, однако к собственно семейным ценностям относится со священным трепетом, исполняет их истово, как в каком-нибудь девятнадцатом веке, чтит родителей и мужа, а также родителей мужа, полностью отдается семье, единственной дочурке и жаждет завести детей много-много, чтобы сидеть возле них клухой и всем вытирать носы. Она инстинктивно держится за эту единственную твердыню, цепляется за нее обеими руками, ибо весь мир если и сошел с ума, то эти ценности – единственная опора в таком урагане.

– Н-нет, – ответила она с запинкой, – его повысили… Сильно повысили, судя по тому, что за ним теперь приезжают на бентли.

– Ого, – удивился я. – Даже не на шестисотом?

Она наморщила носик.

– Шестисотые – это ширпотреб! На них ездит народ попроще, рангом намного ниже. Бентли – это пропуск в элиту.

– Гордится?