Имидж старой девы - [46]

А вот и он: стройный, не очень высокий, примерно с меня ростом – типичный француз, лет сорока. Одет во все джинсовое – молодежный стиль. Лицо не назовешь красивым, но оно такое оживленное, такое приветливое, что поневоле кажется симпатичным. Коротко стриженным темным с легкой проседью волосам не страшен ветер – здесь ему практически не за что зацепиться. А мои волосы, чувствую, мечутся туда-сюда на манер шевелюры Медузы Горгоны. Впрочем, о своем сходстве с этой опасной дамой я уже упоминала.

– Мусорщики? – переспрашиваю я тупо – и вдруг спохватываюсь: – То есть эта газета была из мусорного ящика?!

Волна воображаемых вонизмов мгновенно окатывает меня. Может быть, в эту газету заворачивали грязные башмаки. Или какие-нибудь промасленные подшипники. Или резали на ней селедку! И все это теперь у меня на лице!..

Тотчас я соображаю, что селедка на газете – это не отсюда, это реалии совершенно другой жизни, – и начинаю дышать спокойней.

– Уверяю вас, ваша красота ничуть не пострадала, мадемуазель, – говорит мой спаситель, поигрывая своими яркими серо-зелеными глазами. – Газета совершенно чистая, она за сегодняшнее число, посмотрите! Никакой грязи на ней нет. А чтобы доказать вам это… – Он мгновенно скручивает газету длинным узким жгутом, а потом – клянусь! Провалиться мне на месте, если я вру! – откусывает от нее кусок и начинает истово жевать.

Такое впечатление, что в руках у него батон-багет, любимый всеми французами хлеб. Здесь рядом буланжери́-патисери́, то есть булочная-кондитерская, и мне частенько приходится видеть, как самые рафинированные господа выскакивают из ее дверей, на ходу отгрызая верхушку от длинного-предлинного, свежего-пресвежего, только что испеченного (пекут их тут же, в буланжери) багета. Но вся разница в том, что те багеты – белые, румяные. А этот, газетный, – такой весь грязно-пестрый. С картинками. И не хрустящий, а шуршащий…

Тут я замечаю, что первый кусок прожеван и француз готов приняться за второй. Рывком снимаюсь с ручника и кричу, схватившись за багетный газет, то есть, тьфу, газетный «багет»:

– Нет, месье, что вы! Не надо! Ради бога, не надо!

Какое-то мгновение мы тянем эту штуковину в разные стороны. Черт, хорошего качества французская газетная бумага! Какой-нибудь поганый «Московский комсомолец» или аналогичная «Экспресс-газета» давно бы разорвались, а эта печатная продукция только тянется, словно в бумагу добавлена модная лайкра, но не рвется. Наконец мы оба разжимаем руки. Жгут падает на мостовую, мы оба наклоняемся, опять хватаем его с разных концов, выпрямляемся.

– Позвольте, я возьму газету, – вежливо просит незнакомец.

– А вы не станете ее есть? – испуганно спрашиваю я.

– Клянусь, что нет, – качает он головой. – Я уже вполне сыт, мерси. Я хочу ее выбросить.

Я медленно разжимаю руку и недоверчиво смотрю, как мой спаситель делает два шага к мусоркам и пытается впихнуть жгут под крышку. Эти зеленые контейнеры в обычное время стоят внутри подъездов, а ранним утром их выставляют наружу, чтобы опустошили мусорщики, и теперь я вспоминаю, что уже два дня, выкатывая Лизочкину коляску, натыкалась на неубранные контейнеры. Делает он это как-то очень медленно. Мусорка набита битком, но не это задерживает его. Он начинает читать какую-то статью в газете!

Вот это любитель печатного слова, я понимаю!

Я хихикаю, и любезный месье спохватывается. Отворачивается от контейнера, и я вижу, что брови его озабоченно нахмурены. Однако француз тем и отличается от представителя любой другой нации, что он не может смотреть на женщину без улыбки. Выражение лица у незнакомца мгновенно меняется, становится галантно-беззаботным, как будто все мировые проблемы ему по барабану. И даже если бы перед ним стояла Годзилла, он бы продолжал улыбаться так же лихо.

– Прошу прощения, мадемуазель, – произносит он в это мгновение и, запустив руку в мои волосы, легонько дергает за них! Но я не успеваю ни возмутиться, ни даже удивиться, потому что он тут же показывает мне полоску серебристой упаковочной ленты – очевидно, прилетевшую из той же мусорки. Преподносит мне ее с полупоклоном: – А впрочем, зря я ее извлек. Это нечаянное украшение вам необыкновенно шло, бель демуазель!

Я смотрю на него во все глаза. Странно – иногда я чувствую себя невыносимо старой… Ну сколько мне там лет? Какой-то тридцатник! А мироощущение – будто стукнуло минимум дважды по двадцать пять, как изящно выразилась бы дорогая Элинор. Я устала от жизни, от своей любви, никому не нужной. Может быть, даже и мне самой. Я устала от ненависти к близняшке… а ведь это же все равно, что ненавидеть себя саму! Ненависть и усталость как раз и старят женщину. Молоденькой и веселенькой я чувствую себя только рядом с Маришкой и Лизонькой, которые меня любят, которым я нужна… и вот сейчас, когда на меня с нескрываемым восхищением смотрит этот потомок мушкетеров. А может, и гвардейцев кардинала, мне совершенно без разницы. Главное, что зеленоватый глаз у него горит, бровь игриво изогнута, и о-очень двусмысленная улыбка так и порхает по губам. Бель демуазель, прекрасная девушка… Х-ха! Пустячок, а приятно!