Именем закона - [24]

— Отпустите, пожалуйста, нас домой. Не в силах мы смотреть на их поганые поместья — попалим!

Большая часть скота все же была спасена. Но еще тысячи голодных коров, свиней, овец бродили по опустевшим полям и огородам. Стояли глухие, заброшенные поместья и целые хутора. Пока армия шла с боями, никому не было дела до всего этого. Нет и не будет до этого дела и тем, кто шёл в боевых порядках частей. Но за боевыми частями шли тылы. Не станут ли брошенные хутора и поместья, полные всякой всячины, соблазном для тех, кто имеет возможность отлучиться из подразделения, а то и просто для банд? Все эти казалось бы вроде и непрокурорские вопросы мы все же вынуждены были ставить перед Военным советом. Позже появились военные коменданты и комендатуры, которые много сделали не только для наведения порядка в населенных пунктах, но и для сбережения богатств, переданных потом польскому народу.

* * *

К прокурорам дивизий то и дело обращались освобожденные из фашистской неволи советские люди. Они рассказывали о нечеловеческих условиях жизни в немецких поместьях и просили, пока не сбежали их мучители, строго наказать их. Но было и по-другому. Ко мне позвонил прокурор 416-й стрелковой дивизии подполковник юстиции А. Ш. Гаска и попросил разрешения прибыть для консультации по одному уголовному делу.

— Не приезжайте, завтра буду рядом с вами и заеду.

Дело действительно оказалось необычным. В военную комендатуру одного из пунктов пришла женщина.

— Арестуйте меня, я — убийца, — заявила она.

Я обычно избегал принимать решения о судьбе подследственного по докладам и не любил, когда это делали другие. В каждом уголовном деле, как и в характере человека, есть мелочи и детали, упустив которые можно получить извращенное представление и о событии и о человеке.

Стал читать дело. Начиналось оно с объяснения старшего лейтенанта Евстафьева, исполнявшего обязанности военного коменданта небольшого немецкого поселка Гроссдорф. Привожу его с небольшими сокращениями:

«5 февраля 1945 года ночью я был вызван старшиной Капустиным, дежурным по комендатуре. Когда я пришёл в комендатуру, старшина доложил, что какая-то женщина — фамилию свою не называет — просит ее немедленно выслушать, ибо у нее важное и неотложное дело. Старшина также доложил, что женщина — советская, но вроде бы ненормальная, все время плачет и стонет. Я приказал привести женщину. Женщина расплакалась и заявила: «Комендант, арестуйте меня, я сожгла хутор и в нем живьем немку и немца». Я спросил за что, и она ответила: «Два года меня мучили». Сняв кофту, она показала синие рубцы на спине, страшные — будто на спине и кожи нет. Я разъяснил этой гражданке, что сжигать людей живьем, даже если они заядлые фашисты или другие подонки, нельзя. Так советские люди не поступают. Надо было, мол, прийти к нам, и мы бы арестовали их и наказали по суду. Докладываю также, что я с этой женщиной, дознавателем лейтенантом М. К. Неруш и понятыми ефрейтором И. К. Кучеренко и рядовым А. П. Белько ездил на хутор. Там было всего два дома, и оба сгорели дотла. Никаких обгоревших тел мы не нашли, да и найти невозможно — все превратилось в уголь и пепел...»

Я читал лист за листом. Война застигла Ефросинью Андреевну под Минском, куда она приехала с матерью в гости к брату. Тогда ей шёл восемнадцатый год. В сентябре сорок первого ее угнали вместе с матерью в Германию. В Польше разлучили — мать повезли дальше на запад, а ее оставили в лагере недалеко от Варшавы.

На допросе у следователя она показала: «Как-то, это было в начале сорок второго года, нас, человек сорок, построили во дворе лагеря в одних платьях. шёл снег. Вскоре вместе с комендантом появились немецкие гроссбауэры. Они прибыли, чтобы подобрать себе батраков. Они ощупывали мышцы рук, ног, даже в рот заглядывали. Было очень обидно — будто мы скотина. И все же я боялась, что меня не возьмут. Я уже не в силах была терпеть голод — умирало каждый день до сотни женщин и подростков. Мы слышали, что бауэры заставляют работать день и ночь, но у них можно выжить и не умереть с голоду... Я оказалась в числе отобранных.

...В лагере перед отъездом нам разъяснили: мы будем работать в немецком сельском хозяйстве от лагеря и наш побег все равно что побег из лагеря. Кто убежит — конец один: расстрел. Приехали ночью. Немец втолкнул меня в сарай и запер.

На рассвете открылась дверь, и я увидела того же немца и с ним немку лет сорока. Осмотрев меня с ног до головы, она предупредила: «Запомни, девка, будешь вставать в пять утра, дашь скоту корм, покормишь — будешь чистить стойла. Не вовремя накормишь — высеку. Будешь сидеть без дела — высеку. Хорошо будешь работать — три раза корм... Будешь таскать с грядок или из погреба — высеку».

...Ходила все время голодная. Однажды, это было летом, я не выдержала и стащила три или четыре морковки из тех, что фрау отпустила для свиней. Били меня отчаянно».

Вопрос следователя: И часто такое было?

Ответ: Били по всякому поводу. То лошади якобы плохо почищены, то навоз в свинарнике не убран, то корова будто бы недодоена...

Вопрос: Сколько времени это продолжалось?