Именем Ея Величества - [4]

Данилыч выслушал, необъятная его память надёжна. Подлетает к рынку в пароконных санях внезапно, щупает хлебы, пробует, выспрашивает жалобщиков, смотрителей. Потом у постели Петра с нарочитой бойкостью докладывает.

— Фатер родной… Булочник-ирод калачом потчует… Шалишь, говорю, этот для ревизора приготовил. Подай тот, с полки!

Может, вернулись прежние времена теснейшего приятельства? Нет, отеческим «херценскинд», сиречь дитя сердца, император не осчастливил. Этого не вымолишь. Бессильна и Царица — неизменный ходатай. Ожесточился Пётр в последние годы, повторял всё чаще: «всяк человек ложь». Преступникам, вон, объявлена амнистия во здравие его величества, а ему — первому вельможе, вернейшему из верных, ему, подследственному, прощенья нет [10].

Счастье, что оставлен во дворце. Когда идёт в свои покои, враги прячут досаду, ярость. Много месяцев жильё это было недоступно для фаворита. Шипят — снова втёрся, выскочка…

Устроился князь по-домашнему, при нём слуга, адъютант. Фронтовая униформа снята, одет наряднее, но и не слишком броско, шитьё кафтана скромное, тонкой серебряной струйкой. Зеркало — ментор взыскательный, советует расправить плечи, вид сохранять бравый, назло невзгодам.

Тяжко царю, боли мешают спать. Князь проводит ночи возле него, с Екатериной, с ближними вельможами, но редко один. А хочется… Все мешают ему. Лекарей он бы выгнал. Где снадобье из желудка сороки, которое государь ценил когда-то? Почему не испробуют?

Однажды после жестокого приступа, исторгавшего стоны, крик, страдалец произнёс:

— Вот что есть человек… Несчастное животное.

Обида звучала — на Создателя, на хрупкость телесного естества. Александр Данилович сам стонал порой, сам ощущал недуг, разрывавший внутренности.

Царицу он понимает — страшно ей. Бродит зарёванная, неубранная, но нельзя же хоронить мужа заживо. Сердят и царевны — утром они прибегают одетые кое-как, Елизавета никак не упрячет прелести свои. Вечером нафуфырена девка сверх меры. Данилыч ткнул пальцем в щедрое декольте — бал здесь нешто?! Ветер в голове у неё. Впрочем, эта огорчена искренне — любит отца.

Анна бывает реже. Несёт причёску французскую, башню чуть не до потолка.

Жених её, Карл Фридрих, даром что герцог Голштинии — ни стати, ни обхожденья. Развязен, оттирает старших, прёт вперёд кабаном. Пьян, что ли? Князь осадил.

— Негоже этак.

И сквозь зубы Анне:

— Переведи стоеросу!

Силком выдают царевну. Ох, кудахчут вокруг герцога придворные и первая — Екатерина! Ещё бы — наследник шведского престола, добыча для русской державы важная.

Взойдёт ли — вот вопрос…

Чужие троны далеки — сейчас о российском помышлять надо. И если, паче чаяния…

Русь без Петра? Немыслимо…

Есть прямой наследник, девятилетний Пётр, сын казнённого Алексея. Царь не жалует внука, но Голицын то и дело приводит его — авось смягчится монарх, забудет в преддверии вечности гнев свой. Противен светлейшему толстый, раскормленный малец. Нрава угрюмого, капризен, учиться ленив — этакому царство! А родовитые смотрят с надеждой, Голицын — главный ихний — властно стучит тростью, подталкивая Петрушку к деду.

22 января Пётр исповедался — обряд, положенный православному, выполнил как бы на всякий случай. Смирения, готовности к смерти не обнаружил. Отобьётся, встанет — твердил князь себе. Укрепляло надежду и то, что царь, истерзанный болезнью, не начинал речи о завещании. Верно, одолеет костлявую, зря машет она косой.

Извиваясь на постели, охрипший от крика, царь словно отторгает горячее лезвие боли. Вытащи, фатер, откинь! Данилыч не спит ночами, слушает вопли, бред. Судьба его, судьба дел Петровых зависит от того, кто получит престол. Скажи, фатер, должен ты сказать! Но речи царя на потном ложе бессвязны — ни намёка не выловишь. Спросить ужо, когда жар спадёт, прояснится разум? Посмеешь — считай, признал костлявую, уступил ей царя!

Вопрос затаённый, жгучий — у каждого. Вельможи выпытывают у князя. Он-то сиделец у болящего частый, его царица не прогонит. Ягужинский сманил Александра Даниловича в сторонку, обнял, клюнув длинным носом в щёку. Фаворит из молодых, лукавый друг… Оба повязаны, оба состояли в судилище, оба подписались под приговором Алексею. Не дай Господи, воссядет Пётр Второй.

— История не упомнит суверена, — шептал обер-прокурор, — не пожелавшего назвать преемника.

Тянет Пашку щегольнуть образованностью.

— Шут с ней, с историей, — отрезал князь уязвленно. — Она не спасёт.

Спасенье — Екатерина, владычица законная — Пётр сам в прошлом мае возложил корону, объявил императрицей. По всем правилам, в Москве, в Успенском соборе. Не зря же… Но после этого осерчал на неё крепко из-за Монса, и супруги с осени вместе не спят. Сие пищу даёт к сомнениям, а противников царицы куражит.

— Гляди, князюшка! Войско тебя слушает.

Кабы меня одного… Ох, Паша, что есть прочного в этом здешнем мире бренном!

Далее распространяться не стал. Болтлив Павел, а напьётся — мелет без удержу.

Ночью светлейший проснулся словно от толчка. Ставня тряслись от ветра. Вдруг, в темноте, озарилось неотвратимое — Пётр не встанет. Причастие — рубеж жизни. Призовёт его Бог — отлучиться из дворца будет невозможно. Кто поднимет гвардию? Бутурлин — другого не найти. Испытанный друг государя и супруги его.