Имена на поверке - [24]

В комнате моей шестиметровой

Запах пороха мадридского и роз.

Из садов распахнутых Гренады,

Не увядших на крутых ветрах…

Я не знаю, надо иль не надо

Сны свои рассказывать в стихах.

Если звездными ночами снится,

Как расходятся во тьму пути,

Значит, сердцу дома не сидится,

Значит, сердцу хочется уйти.

Но оно не скажет мне ни слова,

Я пойму его по стуку сам —

К опаленным подступам Кордовы,

К астурийским рослым горнякам

Рвется сердце. Сквозь дожди и ветры

Путь его протянется, как нить…

…На пространстве в шесть квадратных

   метров

Разве можно сердце уместить?

Пусть выходит сердце, как победа,

Как луна к раскрытому окну,

К черноглазым девушкам Овьедо,

Отстоявшим пулями весну.

И они, уверенны и ловки,

Проходя сквозь орудийный дым,

Зарядят тяжелые винтовки

Сердцем сокрушающим моим.

Валентин Шульчев

Дождь

Тишина, расстрелянная громом,

Молния сквозь тучи — наугад.

Небо ливнем гулким и весомым

рухнуло на пашни и луга,

На краю весны, в зеленом мае,

дождь упал на рощи и сады,

молодые травы приминая

тяжестью стремительной воды.

И казалось, он, широкий, мглистый,

ни границ не знает, ни застав,

Он ревел, бригаду трактористов

вдалеке от табора застав.

Молнией разя и угрожая,

он прошел, неукротим и прям.

Он гремел во славу урожая

и ручьями прыгал по полям.

И потом, дотла растратив ярость,

напоив тугую землю всласть,

вдруг иссяк.

И тучи рваный парус

медленно уходит накренясь.

И уже дождя литые зерна

тают в обсыхающей траве.

Солнечный, проветренный, просторный,

блещет мир зеленым, синим, черным —

радостней, чем прежде, и новей.

И тогда в распахнутую озимь

сходит вечер, теплый и простой.

И, почти не опираясь оземь,

расцветает над моим колхозом

радуга в оправе золотой.

1938 г.

Утро

Распахнуты настежь просторы,

и камни теплы, как ладонь.

Заря раздавала озерам

веселый весенний огонь.

И простоволосые травы

вставали у рек на часы

в серебряной тонкой оправе

из самой прозрачной росы.

Еще не шелохнутся клены,

омытые вешней грозой,

под небом, до дна застекленным

высокой сквозной бирюзой.

Но мир, по-весеннему новый,

прохладой утра налитой,

от легких туманов лиловый,

от первых лучей золотой,

такими немыми утрами

звенеть и смеяться готов,

одетый в широкое пламя

веселых и чистых цветов.

О первых плодов позолота!

О темный загар на руке!

И песню веселую кто-то

в луга обронил вдалеке.

У реки

Там, где хата обгоняет хату,

убегая взапуски к реке,

по крутому выцветшему скату

светлый ветер ходит налегке.

Расписные яркие березы

там стоят, крыла свои воздев.

И река, прозрачная, как слезь,

что-то повторяет нараспев.

И стада, раскрашенные пестро,

по реке проходят прямиком.

Свечереет. И потянет остро

кочевым пастушьим огоньком,

теплой ночью с месяцем двурогим,

липами и сыростью лесной,

влажным сеном, детством босоногим,

травами, цветами и весной,

песнею, водящей хороводы…

И тогда, багряный, как плакат,

падает в развернутые воды

деревенский медленный закат.

И темнеют яркие березы,

в тишину крыла свои воздев…

Только речка, светлая, как слезы,

что-то повторяет нараспев.

Погоня

В рассветные сумерки синие

в разлете и гике погони,

одетые пеной, как инеем,

вломились безумные кони.

В предместья, кривые и сонные,

подковами рухнув на камень,

ворвались они, озаренные

косыми — наотмашь — клинками.

И, ветра свистящего полные,

их гривы плясали, как пламя,

и длинные сизые молнии

кипели, клубясь под ногами.

И вровень с пустыми балконами

летел мостовою покатой

над громом, над храпом, над конными

штандарта огонь языкатый.

И, за город мча переулками,

катясь над водою днепровской,

вставало и падало гулкое:

«Котовский!..

   Котовский!..

     Котовский!..»

Догнали!..

   Догнали!..

     Над пашнями

в кипение схватки рябое,

пылая, ударили страшные

лиловые молнии боя.

И битвы гремящее полымя

катилось седыми полями.

Весна… И вставало над селами

советское жаркое знамя.

Испанскому учителю

Фронты чадят. Не счесть, который месяц

ревут орудья хрипло вперебой.

И бродит смерть страной цветов и песен,

взметнув знамена зарев над собой;

они качаются, их отблеск розов

над мертвым пеплом сел, садов и нив.

А смерть идет, крылами бомбовозов

над городами небо затенив.

А ты стоишь. Клубится дым тяжелый

и умирает. Ночь идет с полей.

Она сегодня называлась школой —

вот эта груда тлеющих углей.

Все решено. И ты шагаешь прямо

(вперед, вперед сквозь сумрак неживой!)

туда, где блещут выси Гвадаррамы

оружием правительственных войск.

Ни возраст твой неведом (сорок? двадцать?),

ни имя (Педро? Мануэль? Хуан?).

Но ты приходишь: «Я хочу сражаться!» —

и просишь дать винтовку иль наган.

И там, где порох опалил знамена,

где злым свинцом освистаны поля,

я вижу вас, несчетных поименно,

в рядах бойцов, в передовых колоннах,

испанские учителя!

1937 г.

Начало

Сюда вовек не приходили люди.

Здесь горы стынут грудою на груде.

На сотни верст рогатый бурелом.

Тайга. Великовозрастные сосны,

да волчий вой, тягучий, перекрестный,

да к сумрачной берлоге напролом

спешит медведь случайною тропой,

тяжелый лось идет на водопой.

Река гремит и бьется, как в падучей,

ломая тишь, терзая берега.

Заря! Травой свирепой и дремучей

одеты первобытные луга.

И грузный лось над дикими лугами

как статуя, как памятник, как камень.

Но сквозь рябых ручьев косноязычье,

сквозь хаос трав, разноголосье птичье

шли люди — и пришли сюда.