Имена - [107]

— Вы все здесь умрете?

— Не думаю, что Сингх умрет. Он перехитрит смерть, заговорит ее. Берн умрет. Двое других, пожалуй, тоже. Я — не думаю. Слишком много я о себе узнал.

— Разве не поэтому люди накладывают на себя руки?

— Потому что узнают, кто они на самом деле? Честно говоря, никогда об этом не думал. И еще вы. Кто вы?

— Никто.

— Что значит «никто»?

— Никто.

Они сидели как индусы, почти на земле, положив руки на колени.

— Долгое время ничего не случается, — прервал паузу Эммерих. — Нам начинает казаться, что нас уже почти не существует. Кто-то умирает, кто-то уходит. Бывают и разногласия. Мы отвлекаемся от цели, нас преследуют неприятности. Возникают разногласия по сути, разногласия на словах.

— Она не ест. А пить тоже отказывается?

— Пока она пьет. Это чтобы растянуть, продлить молчание. Вы понимаете. Для педантов, таких, как она, умирание — это система.

— В Греции она не хотела разговаривать со мной.

— Вы не член секты. Ваши посещения более или менее приветствовались только потому, что вы искушены в эпиграфике, много ездили, вели раскопки. Мы понимали, что вам можно доверять. Ваш интерес — спокойный, глубокий интерес ученого. Это понимали все, но не Берн. Ей было все равно. В Греции ее многое начало раздражать. Кто-то украл у нее ботинки.

— Что случилось с остальными из ваших?

— Разбрелись.

Закрома были сделаны из земли и навоза. Далеко на равнине виднелись согнутые движущиеся фигуры. Пыльная змея, извиваясь, скользила в сухой траве. Все кругом однотонно, ровно и упорядоченно. Высокое белое солнце.

— Но программа еще существует, — сказал Эммерих. — Сингх нашел человека. Мы ждем, пока он подойдет к Хава Мандиру. Давайте говорить откровенно. Самое интересное, что мы делаем, — это убийство. Только смерть может завершить программу. Вы сами знаете. Оно кроется очень глубоко в душе, это знание. Словами тут ничего не объяснишь.

Это не коршуны, а пустельги, решил он. Нет суеты, нет лишних зигзагов.

— Иногда я спрашиваю себя, в чем назначение убийцы? — сказал Эммерих. — Не он ли тот человек, к которому приходят, чтобы сделать признание?

— Он был неправ, — сказал я, удивленный собственной поспешностью. — Вам не в чем было признаваться.

— Разве что в том, насколько я похож на них.

— Все похожи на всех.

— Вы не можете так думать.

— Не уверен. Формулировка не совсем точная.

— У каждого есть что-то общее с другими. Вы это хотели сказать?

— Я сам не знаю, что я хотел сказать.

Его голос потеплел. Он старался не задеть, не оскорбить.

— Что вы видите, когда смотрите на меня? — спросил он. — Вы видите себя через двадцать лет. Это здорово отрезвляет, правда? Наше сходство — что-то вроде препятствия у вас на пути, которое вы не можете обогнуть. Почти все, что я говорил, вызывало у вас возражения. Хотя в последнее время этого меньше. Вы словно начали перестраховываться. Но вы видите себя, Джеймс, разве не так?

Одинокий, слабовольный, беззащитный, шагает по лестницам через ступеньку. Был ли он прав? Я никогда полностью не понимал Оуэна, его мотивов, его внутренних целей и настроений. Но от этого наше сходство становилось лишь еще более правдоподобным.

Ступни плотно прижаты к земле, вес — на голенях, предплечья опираются на колени. Они сидели в одном из бункеров. Сингх тер друг о дружку два продолговатых камня, обтачивал их, не переставая говорить. Он был похож на говорящий механизм. На протяжении одной длинной фразы он переключался с хинди на английский и на санскрит. Он внушал Оуэну страх. Этот человек явно находился на грани безумия. Он выглядел как сумасшедший, говорил на дикой смеси языков, иногда разражался жестоким и буйным смехом — глаза закрыты, разверстый рот полон гнилых зубов. Оуэн слушал его почти с полудня, весь долгий бледный вечер и часть ночи. Он был переменчив и гибок, то устрашал, а то словно заискивал. Не настоящий игрок, не приверженец строгих правил, подумал Оуэн и подивился глупости этого соображения. Сингх был точно наэлектризован — полоумный мессия с крупнозернистым лицом в копне пыльных кудрей. Он опускал камни только затем, чтобы нарисовать в воздухе кавычки около слова, в которое он вкладывал иронию или двойной смысл.

— Тар. Это сокращенное marust’hali. Обиталище смерти. Я скажу вам, почему я люблю пустыню. Пустыня — это решение. Простое, неизбежное. Математическое решение, применимое к делам нашей планеты. Океаны — это мировое подсознание. Пустыни — брезжащее сознание, простое и ясное решение. В пустыне моя голова работает лучше. Там, снаружи, мой ум похож на чистую табличку. В пустыне все значимо. Самое простое слово имеет огромную силу. И это кстати, потому что это часть индийской традиции. В Индии слово имеет огромную силу. Не то, что люди хотят выразить, а то, что они говорят. Смысл сказанного не играет роли. Важны сами слова, и только. Индуска старается не произносить имени мужа. Каждое произнесение его имени приближает этого человека к смерти. Вы знаете. Я ведь не открываю вам ничего нового, правильно? Индийскую литературу съели белые муравьи. Рукописи на коре и листьях — изглоданы, сгрызены, истреблены. Вы знаете. В любом случае, Индии не нужна литература. Это лишнее. Индия — мозг мира. Танцующий Шива, знаете? Натуральный ребенок в движении. Когда мы покинем эти края, я хочу поехать на север Ирака изучать езидские тайные писания. Чтобы поверить в этот алфавит, надо его увидеть. Немного от ивритского, немного от персидского, немного от арабского, немного от марсианского. Эти писания тайные, потому что езиды живут среди мусульман и терпеть их не могут. Полное взаимное отвращение. Если езид услышит, как мусульманин молится, он или убивает беднягу, или кончает с собой. Так, по крайней мере, написано в книге. В тех краях есть и другие интересные алфавиты. Может быть, отправлюсь в болота. Я взял бы с собой женщину, если бы она не решила уморить себя голодом. Готов трахать ее отсюда до воскресенья, или как там в пословице. Таких, как она, трахаешь с удвоенной силой, правда? У каждого звука только один символ. Вот в чем гениальность алфавита. Просто и неизбежно. Очень естественно, что это произошло в пустыне.