Илья - [29]

— Отец меня подбрасывал, когда я совсем маленьким был. Но я уже почти не помню. Только иногда мелькнет — и снова не помню.

— И меня! Тоже совсем маленького! — Илья даже привстал в волнении, он удивлялся, как мог за памятью о возне родителей с его тяжелым, неповоротливым, ненавистным телом, за вечным стыдом, горькой и нежной благодарностью, забыть об этом — радостном, легком, счастливом, что тоже между ними было.

А Алеша размышлял о том, почему он отказался полетать и почему вспомнил об отце. Он доверял Илье вполне: если тот сказал, что поймает и не покалечит, — значит, так и было бы. Но взрослому человеку, воину, быть игрушкой в руках другого человека, полностью от него зависеть — это было как-то… унизительно. Во всяком случае, так Алеша чувствовал. Дети — иное дело. Они и так от взрослых во всем зависят. Для них важно только, чтобы руки, которым они доверились, были надежными. Княжна Наташка, видать, в батюшку удалась — выбрала с умом.

— А у Добрыни зазноба завелась, — насплетничал, переводя разговор, Алеша. — На Подоле где-то.

Илья вспомнил, что и в самом деле не видел Добрыню последние несколько дней. Но такое случалось и раньше: князю Добрыня часто оказывался нужен в качестве толмача и советчика. А вот чтоб ночевать в дружинную избу Добрыня не приходил — такого при Илье не случалось.

— Может, в тереме ночует? — вслух предположил он.

У Добрыни был в Киеве терем; выстроил не так давно, надеясь перевезти матушку. Но Амельфу Тимофеевну крепко держали в Ростове родные могилы, дружбы и раздоры, пролитые слезы, вся ее долгая, нелегкая, но обжитая, прикипевшая к душе жизнь, и с переездом она тянула.

«Вот стану совсем беспомощной — перееду, присматривать за немощной будешь», — отмахивалась она.

Так и стоял терем пустой, с одним сторожем на воротах — ночевать Добрыня предпочитал, как прежде, в дружинной избе.

— Ну прям! Что он там забыл? Говорю тебе — весь день ходит сонный, своих сторонится, а как вечер — на коня и на Подол. И так нахлестывает, как будто за ним черти гонятся. Баба у него! В этом деле меня не обманешь.

Илья рассеянно кивнул, соглашаясь: в этом деле такого знатока, как Алеша, еще поди поищи. Но что-то в рассказе молодого богатыря его беспокоило, и Илья не мог понять, что.

— А от своих прятаться зачем? — наконец сообразил он.

— А чтоб не расспрашивали!

Илья покачал головой. Спокойный, твердый и умелый в любой беседе Добрыня никогда не боялся расспросов: и уйти от них мог ловко, и пресечь. Но кто знает, что делает с человеком любовь? Илья, в отличие от Алеши, знатоком в этом вопросе не был.

****

— Не уезжай сегодня, — томно приказала Марина, потягиваясь всем своим гибким гладким телом, — останься со мной. Мне было мало этой ночи.

Добрыне тоже было мало этой ночи. Он убеждал себя, что любит Марину, ну конечно, любит, ведь это и есть любовь — когда без человека просто не можешь жить. Когда ночи мало, и все, чего хочется, — чтобы она продолжалась и днем. А то, что совсем нет радости в душе, что на ней как будто лежит тяжелый камень, и в те моменты, когда они не предаются ласкам, вдруг становится скучно и тоскливо, — так это от большой любви и жажды. А моменты, когда Марина казалась ему вдруг чужой и неприятной, он объяснял случайными настроениями, которые случаются у каждого.

И еще с трудом подбирались и плохо выговаривались ласковые слова — как будто не в сердце рождались, а придумывались и были обманом.

— Никуда не поеду, с тобой останусь… голубка моя, — последние слова дались ему с трудом, и было отчего-то стыдно.

****

Илья ехал к внешним воротам. Объезд ближайших окрестностей за всеми воротами внешней стены был постоянной обязанностью дружинников, и Илье это дело нравилось. Нравилось ехать не совсем проснувшимся утренним городом, где суетились калашники и зеленщики, торопясь занять базарный ряд и углы со своим свежим ароматным товаром. А потом выезжать на хватающий сердце простор, скакать, высматривая возможного врага, вдоль Днепра, вдоль Почайны или полями с темными пятнами дубрав. Нравилось в любую погоду, а в такую — особенно. Предосеннее уже позднее солнышко косо золотило терема, избы, деревянные мостки прекрасного города, ослепительно отражалось от церковных куполов.

— Угости калачиком, — подмигнул он дебелой тетке, суетливо перебегавшей со своим коробом улицу перед самой мордой Сивки. Умного Сивку сдерживать не надо было — сам придержал шаг.

Тетка расцвела. В кои-то веки… Бывало, что дружинники, пользуясь положением защитников города, что-то по мелочи брали на торгу, но не Муромец.

— Держи, Илюша, держи. Горяченький!

В городе Муромца жаловали. И, как это всегда водилось в гордом Киеве, кого жаловали — с тем обращались запросто.

Илья оторвал кусок действительно горячего ароматного калача, сильно помахал им в воздухе, чтоб остыл, и сунул в губы Сивке. Остальное, обжигаясь и радуясь этому, жевал сам.

У ворот к нему бросилась группка посадских. Похоже, что поджидали. Один схватился за стремя с видом отчаянным и умоляющим.

Илья остановил коня.

— Что у вас?

Говорить, видимо, должен был тот, что у стремени, но заголосили все сразу. «…Боимся!», «Скалится и скалится!», «А если еще раз?…», «Скажи князю…», «Капище проклятое!»