Илья Репин - [24]

Бенуа вспоминал, что Репин был весь светлый, приятный, без тени чванства, доступный, непосредственный, отзывчивый. С ним приятно было говорить об искусстве. Илья Ефимович был далек от всяких предвзятостей и пылок в своих увлечениях. Ему были неведомы зависть и злоба. Даже самые оскорбительные нападки критиков художник принимал с искренней незлобивостью, со смешливым снисхождением. Будучи уверен в преимуществе своего положения и в своей непревзойденности, он был вообще необычайно широк в оценке чужого творчества.

Репин не любил споров, а предпочитал, улыбаясь своей чуть лукавой усмешкой, слушать, как другие спорят, и лишь в перерыве вставлять какое-либо замечание, чаще всего на профессиональные темы. В беседах же с художественной молодежью он оставлял всякое «лукавство» и раскрывался весь без остатка.

В эти годы Репин переживал зенит своей славы, своей значительности, своего авторитета и какого-то личного счастья от сознания своей исключительной востребованности.

Бенуа высоко ценил те часы, которые он проводил за спиной у Репина, наблюдая, как он рисует: «Когда из-под его кисти на полотне загорелись жизнью глаза, заиграла улыбка на влажных губах, когда засветилась матовая белизна кожи, оттененная черной бархоткой, эти часы остались в моей памяти как самые сладостные. Я, обыкновенно чересчур подвижной и шумливый, сидел, затаив дыхание, и только испытывал беспредельное блаженство от того, что вижу самую магию процесса живописного творчества, не знавшую у Репина ни колебания, ни «раскаяния», ни робости. При этом в манере работы Репина не было ничего хлесткого, никакого щегольства. Писал он необычайно просто, почти методично, без показной «бравуры» и как-то «сосредоточенно-уютно», весь поглощенный вниманием к натуре и не вступая в разговоры со своей моделью…»

Невероятное богатство впечатлений вносил Илья Ефимович в юные души своих учеников уже одним своим присутствием, чрезвычайной наблюдательностью, большим умом, переплетенным с лисьей, очаровательной хитростью и меткостью. Он был всегда интересен и вкрадчиво уютен.

Скульптор И. Я. Гинцбург, знавший Репина с детства, так писал о нем: «Меня всегда поражала замечательная черта в Репине – его работоспособность. Я ничего подобного не видел ни у кого за всю жизнь. Все художники, как правило, любят искусство и служат ему верой и правдой, но Репин был какой-то особенный. Карандаш и альбом были с ним буквально всегда. Сидит ли он на концерте, на каком-нибудь парадном обеде, на собрании – везде вынимает свой альбом и скромно, чтобы никто не видел, садится в уголок и рисует. Для него изучение зримого мира, и в первую очередь человека, было величайшим наслаждением».

Репин необычайно дорожил временем, своим и чужим, и не любил пустых разговоров. Причем в его беседе всегда чувствовалось, что это был разговор художника: беседуя, он неустанно изучал человека, с которым разговаривал. Нередко он неожиданно спрашивал: «Может быть, вы зайдете ко мне на минуту, я маленький набросок сделаю?»

Гинцбург вспоминает, что во время работы Репина над образом Льва Толстого художник сделал в Ясной Поляне более пятидесяти набросков. Толстой позволял Репину зарисовывать себя даже тогда, когда он работал или отдыхал в лесу. Художник был просто влюблен в Толстого, он даже стал вегетарианцем на это время, принимал толстовские идеи и слушался его во всем, даже в мелочах.

Например, когда после купания в реке Репин стал было вытираться полотенцем, Толстой его остановил: «Что вы делаете? Тело должно само на солнце высохнуть. Учитесь у природы. Животные обсыхают естественно, когда выходят из воды». Репин немедленно подчинился авторитету Толстого и бросил полотенце. После этого он всем говорил, ссылаясь на Толстого: «Очень советую вам никогда не вытираться полотенцем после купания».

Илья Ефимович и Лев Николаевич познакомились в Москве. Уже с первых встреч между этими двумя великими людьми возникла взаимная симпатия, перешедшая вскоре в большую дружбу, продолжавшуюся в течение трех десятилетий, вплоть до смерти писателя.

Почти ежедневные свидания в Москве, когда оба они жили там, переписка и встречи с Толстым в Москве и в Ясной Поляне, куда чуть ли не ежегодно приезжал художник, были плодотворны и для Репина, и для Толстого. Илья Ефимович создал целую галерею портретов Льва Николаевича – и маслом, и акварелью, и пером, и карандашом.

Репин писал: «Боже мой, какая всеобъемлющая душа у этого Толстого! Все, что только родилось, живет, дышит, и вся природа – все это верно отразилось в нем, без малейшей фальши и, прочтенное раз, так и остается перед глазами на всю жизнь с живыми движениями, страстями, словами… все это родные, близкие люди, с которыми, кажется, жил с самого детства».

Посетив в первый раз мастерскую Репина, Толстой высказал свое мнение по поводу некоторых репинских картин. Илья Ефимович поначалу беспрекословно принял эти замечания, согласился с ними. Так, он пишет Стасову: «Меня он очень хвалил и одобрял… А более всего ему понравились малороссийские «досвитки» – помните, которую Вы и смотреть не стали, а он ее удостоил названием картины, прочие – этюды только. В «Запорожцах» он мне подсказал много хороших и очень пластических деталей первой важности, живых и характерных подробностей… И хотя он ни одного намека не сказал, но я понял, что он представлял себе совершенно иначе «Запорожцев» и, конечно, неизмеримо выше моих каракулей. Эта мысль до того выворачивала меня, что я решился бросить эту сцену – глупой она мне показалась; я буду искать другую у запорожцев; надо взять полнее, шире (пока я отложил ее в сторону и занялся малороссийским казачком «На досвитках»). «Крестный ход» ему очень понравился как картина, но он сказал, что удивляется, как мог я взять такой избитый, истрепанный сюжет, в котором он не видит ровно ничего; и знаете ли, ведь он прав! Конечно, я картину эту окончу после, уж слишком много работаю над ней, много собрано материала, жаль бросать. Да, много я передумал после него, и мне кажется, что даже кругозор мой несколько расширился и просветлел».