Илья Ильф и Евгений Петров - [32]

В первом же романе Ильфа и Петрова смех везде заразительно весел. Начнем с сюжета, классического комедийного сюжета погони за призраками и тех далеко не призрачных усилий, которые затрачивают при этом люди. Такое несоответствие уже само по себе открывало массу возможностей для неожиданных комбинаций, для «действия комедии в ста различных действиях», если воспользоваться выражением Анатоля Франса. Уходит вдаль бесконечная дорога, традиционное место встреч и расставаний легковерных чудаков и опасных плутов, обманщиков и обманутых. Опираясь на высокую клюку, мерит версты незадачливый отец Федор, пылят Остап и Воробьянинов, последние искатели сокровищ. «Вечный гвоздь в голове», о котором писал Гоголь, характеризуя героев комедии, гонит беспокойных концессионеров черт знает куда. Эпизоды, один занятнее другого, следуют без перерыва. Смеясь, мы дочитываем одно веселое приключение, чтобы вместе с персонажами романа немедленно ввергнуться в новое. Действие развертывается свободно и непринужденно, в стремительном, кинематографическом темпе, который не может не увлечь читателя. Широко используя емкую форму романа приключений, авторы вводят в повествование то вставные новеллы, то неожиданные шуточные рассуждения о покупателях матрацев, о статистике стульев или об обязанностях железнодорожных пассажиров. На первый взгляд кажется, что эпизоды романа, как и стулья, расползаются в разные стороны. Но нигде мы не ощущаем спада, нарушения внутреннего ритма действия. Даже самые строгие критики романа единодушно отмечали искусное ведение интриги, мастерство построения забавного сюжета.

Вообще, анализируя приемы и средства комического в «Двенадцати стульях», хочется подчеркнуть высокую, если только можно так выразиться, культуру смеха, знание техники смешного. Это значит, что в романе Ильфа и Петрова уже отчетливо проявились и хороший литературный вкус, и серьезная литературная школа, и то, что не дается никакой школой,— прирожденный юмористический талант. Все сказанное относится к языку романа. Когда появились «Двенадцать стульев», многочисленные подражатели Зощенко, усвоившие лишь внешние его приемы, без разбора тащили на страницы своих незрелых произведений всевозможную словесную шелуху, легкомысленно пытались узаконить в литературном обиходе лексикон людоедки Эллочки. Комизм таких рассказов, как правило, строился на обыгрывании всевозможных нелепых слов, бытующих в мещанской, нэпманской среде. Предостерегая от порчи и засорения языка, Горький замечал, что Зощенко, который «способен на многое», должен помнить: «собачка системы пудель» не лучшее из сказанного им.

А между тем такие выражения с легкой руки талантливого писателя нередко «оседали» в обиходной речи.

Роман Ильфа и Петрова, написанный живым, гибким и в то же время литературно правильным разговорным языком, возбуждал смех, не потрафляя дешевым, невзыскательным вкусам мещанского читателя. Авторы сумели обойтись без назойливого копирования обывательской речи. И в этом смысле «Двенадцать стульев» сыграли бесспорно положительную роль в советской сатирической прозе 20-х годов.

Что же в самой манере Ильфа и Петрова является постоянным источником смешного? Речь, конечно, идет не о подробной инвентаризации всего, что возбуждает взрывы веселого смеха. Такая задача просто была бы не под силу. Пока мы скажем только об одной особенности их сатирического дара, которая уже отчетливо проявилась в «Двенадцати стульях». Это присущая Ильфу и Петрову тонкая ироническая манера рассказа. На протяжении романа сатирики не раз охотно обращаются к иронии. Но, с обманчиво серьезным видом утверждая то, что в действительности подлежит отрицанию и уничтожению, писатели «не растворяют» свой смех горечью. У них нет причины печалиться. Они иронизируют над явлениями, отживающими в советском обществе, и отнюдь не собираются объявлять недуги малого мира неистребимыми недугами рода человеческого.

Обратимся хотя бы к открывающему роман описанию уездного города N, откуда начинался тернистый путь искателей бриллиантов. Вот просторная, полная диковинного весеннего света главная улица имени товарища Губернского. «Это была приятнейшая из улиц, какие встречаются в уездных городах. По левую руку за волнистыми зеленоватыми стеклами серебрились гробы похоронного бюро «Нимфа». Справа за маленькими с обвалившейся замазкой окнами угрюмо возле-жали дубовые пыльные и скучные гробы гробовых дел мастера Безенчука». В таком описании слились противоречивые и даже исключающие друг друга понятия. Нечего сказать, приятнейшая из улиц, если на ней расположились все похоронные бюро города. Однако в авторской иронии нет грусти. Следующее юмористическое пояснение сразу же вводит нас в атмосферу непринужденной шутки: хотя похоронных бюро в городе N было множество, клиентура у них была не богатая, так что «мастер Безенчук пил горькую и даже однажды пытался заложить в ломбарде свой лучший выставочный гроб».

Ирония этих строк весьма благодушная. Но иронические характеристики маленьких великих комбинаторов приобретают в романе уже не столь безобидный смысл. Выставляя на всеобщее осмеяние поступки мелкие, ничтожные и в самом своем ничтожестве комические, авторы описывают их в том приподнятом, нарочито торжественном тоне, который уже в себе самом содержит разоблачение. Увидев однажды на первой странице французского журнала мод дочь Вандербильда в вечернем платье, людоедка Эллочка сказала себе: «Или я, или она». В этом состязании с американской миллиардершей все комично: и пустое тщеславие юной людоедки, и умопомрачительные Эллочкины туалеты, с помощью которых она собирается приблизиться к сияющему раю, где прогуливаются дочки миллиардеров. А мнимо значительная манера рассказа разве не делает смешнее, ничтожнее и главную героиню этой борьбы? Эллочке-людоедке не по росту сравнения и эпитеты, которыми ее иронически награждают авторы. Такое несоответствие неизменно возбуждает улыбку и на протяжении романа встретится нам еще не раз.