Иллюзия вторая - [7]

Моё тело медленно сползло по стенке, на которую до этого опиралось, перегруженное счастьем и радостью, а насколько мне известно — это одна из самых тяжелых человеческих нош (если, конечно, относиться к этому серьезно) — оно, судорожно открывая и закрывая рот, только и смогло произнести:

— Агафья Тихоновна… Вы… Артак… И вы… Здравствуйте… Здравствуйте…

Более всего сам себе я напоминал рыбу, выброшенную на сухой берег и конвульсивно, надрывисто, надсадно, беспокойно и нервически алчущую мокрой, живой воды.

— Конечно, а кто же ещё, — голос выпрыгнул из моей головы и материализовался в дракона — совсем небольшого, размером всего лишь в один лестничный пролет.

Он ласково дул на мою ногу, сдувая оставшуюся там боль, а акула уже держала в плавнике шприц, наполненный прозрачной жидкостью.

— Здравствуйте, здравствуйте! — весело произнесла она, одновременно проверяя все ли в порядке с иглой.

— Здравствуй, — тихо произнёс Артак и посмотрел мне прямо в глаза своим пристальным и немигающим взглядом рептилии, развеивая в пространстве остатки моей боли, — здравствуй, конечно же, здравствуй, — его глаза с вертикальным зрачком цвета Солнца проникали внутрь моего тела и щедро одаривали столь необходимой мне сейчас силой.

Кроме силы, взгляд дракона нёс какую-то волшебную, непостижимую человеческим умом, а значит — чудесную, магическую, колдовскую уверенность.

В сладостном и счастливом, но, все-таки, недоумении, в изрядной доле смешанном с восторгом от созерцания столь дорогих мне персонажей я крутил головой не в силах решить на ком остановить свой взгляд и кого обласкать вначале.

Совершенно случайно, зацепившись глазами за часы на своей руке, я отметил, что часы, казалось, ожили, и большая стрелка застыла за мгновение до того как показать двенадцать, а маленькая — почти приклеившись к большой — прыгнула на десятку.

Часы показывали последнее мгновение до десяти часов утра — не минуту, не секунду, а одно лишь мгновение до…

Часы зафиксировали его в пространстве и уже они оба застыли в неподвижности — и часы, с их мгновениями, и пространство — с событиями в нём…

Чувствуя себя совсем сумасшедшим, я перевел взгляд на шприц, который держала в своих плавниках Агафья Тихоновна.

— Метамизол натрия, — сказала она улыбаясь, — всего лишь метамизол натрия! Ну или анальгин — это одно и то же. И он вам поможет. По крайней мере, должен помочь, — добавила она хитро прищурившись и рассмеялась, — хотя и всего лишь на какое-то время, конечно.

Я покорно кивнул головой и перед тем как окончательно потерять сознание, всё-таки успел заметить что зонт, с которым я вышел из дома, лишился своей ручки.

На месте деревянной головы дракона торчала лишь блестящая и сияющая металлом, сверкающая стальным зеркалом алюминиевая рейка.

Дракон вновь ожил.

2

Темнота.

Единственное что было вокруг — темнота.

Хотя, пожалуй, кроме темноты было еще немного тьмы.

Тьмы и невежества.

Дракон опомнился первый:

— Он без сознания, — Агафья Тихоновна услышала драконью мысль внутри своей головы, — именно поэтому тут так темно. Но это не отсутствие света — это отсутствие мысли, а значит, и отсутствие самой жизни. Впрочем, выходит что это также и отсутствие всяческих иллюзий.

— Возможно, — в отличие от дракона она проговорила слово вслух, хотя в этом не было никакой необходимости.

Артак слышал её и так, бестелесно. Без участия органов физического тела. И, конечно же, без всяческих слов.

Акула широко распахнула глаза, надеясь на своё более совершенное, чем у человека зрение, но так и не смогла ничего увидеть. Она осторожно протянула вперед один из грудных плавников, стараясь нащупать что-то вблизи, но, опять-таки, бесполезно. Плавник легко и беспрепятственно уходил вдаль.

Это значило что на расстоянии вытянутого плавника было пусто. Или, скорее всего — была пустота. Пусто и пустота — совсем не одно и тоже. Пусто — это когда ничего нет. Нет даже пустоты, куда можно было бы протянуть плавник.

Пустота же, сама по себе, уже есть наполнение. Пустое место — это место, пустое от всего, пустое даже от пустоты.

И любое пустое место вначале должно быть наполнено этой самой пустотой, то есть наполнено небытием, из которого может родиться привычное нам бытие — может родиться само физическое пространство.

И уже потом, в этой пустоте, в этом только что зародившемся, прозрачном и ничем не заполненном пространстве возникает и всё остальное — видимое глазу и столь привычное и доступное человеку, животному, дереву — их взглядам, их ощущениям.

Доступное не только зрению, но и всем остальным органам чувств.

Много ли их? Чувств? Пять или больше?

Антон Павлович Чехов, в своё время, писал:

— Что значит умирать? Быть может, у человека сто чувств, и со смертью погибают лишь только пять известных нам, а последние девяносто пять остаются живы…

Кто знает…

Самому же человеку — человеку, а не его чувствам — и вовсе не может быть доступно ровным счетом ничего в существующем мире, ибо он сам и есть это всё — всё, что его окружает; всё, что внутри и снаружи; всё, что чувствуют его чувства; всё, что думают его мысли; всё, что осязает его тело, всё, всё, всё…