Иллюзия Луны - [41]

– Здравствуйте, Кирилл Александрович.

– Приветствую вас, Вольдемар.

Они пожали друг другу руки и направились вверх по Никитской. Спутник Кира на мгновение с удивлением уставился на его шапку, явно хотел что-то сказать, но передумал и, опустив взгляд долу, засеменил рядом. В свою очередь Кир обратил внимание на то, что Вольдемар бледнее и печальнее обычного. Он совсем исхудал и осунулся, черты лица заострились, и свободное черное пальто болталось на ветру, как пустое.

«…едва они схватили зловещую фигуру… как почувствовали, к невыразимому своему ужасу, что под саваном и жуткой маской, которую они в исступлении пытались сорвать, ничего нет»*, – подумал про себя Кир, а вслух спросил:

* По Э.А. «Маска красной смерти».

– Как поживаете, любезный?

Вольдемар кивнул, не поднимая глаз, но ответил неопределенно:

– Спасибо.

Помолчав немного, продолжил, сменив тему.

– А вы, Кирилл Александрович, превзошли самого себя. Ваш «Демон» произвел грандиозное впечатление.

Кир усмехнулся. После происшествия в парке он сначала сутки спал, а потом почти трое суток работал не покладая рук, без сна и отдыха. Настя тихо причитала за дверью, приносила ему как больному куриный бульон и ходила по коридорам на цыпочках. Дети, присмиревшие и пристыженные, появлялись на пороге утром, чтобы поздороваться, и вечером, чтобы пожелать спокойной ночи. Он нежно целовал их в теплые макушки и возвращался к работе. Сложная палитра врубелевского полотна занимала его уже несколько недель, и теперь ему самому казалось чудом то, что за три дня и три ночи он закончил копию, на которую отводил почти три месяца.

Рано утром за картиной заехала пара невозмутимых мужиков, работу забрали, а на словах сообщили о времени и месте очередной встречи с Вольдемаром. Вот они и месили теперь грязный снег на улицах старой Москвы: один – высокий и широкоплечий, другой – маленький и какой-то полупрозрачный.

– А что, ценитель попался? – больше из вежливости и чтобы поддержать беседу спросил Кир.

– Банкир-то? Нет. Он все рамой восхищался: «Какой багет богатый! Резьба, позолота… Умеют же делать в России». А вот консультанта его проняло. Долго стоял перед картиной. Каталог принес. Сравнивал. Головой качал. В общем, успех, я бы сказал.

Они прошли мимо электроподстанции, стоящей в небольшом палисаднике. На барельефе серого здания, объединившись в возвышающем порыве, застыли – муж Осип, его жена Лиля и ее любовник поэт Владимир. На самом деле скульптурная группа изображала самых обычных рабочих, но тройное портретное сходство наводило на мысли о мастерском хулиганстве. Кроме того, черенок лопаты в руках поэта в определенном ракурсе смотрелся более чем вызывающе.

– Удивительный у нас город, сколько странных скульптур понаставили, – эхом догнал растворившиеся в сером воздухе мысли Кира голос Вольдемара. – Маяковский, Тимирязев, Суворов, предпоследний Ломоносов Меркулова… Открывают с помпой, а потом выясняется, что если подойти сбоку, да еще в дождь, да вверх посмотреть, то у поэта, ученого и прочее, прочее, прочее с «носа»-то и капает, и льет. Всегда удивлялся – их же объемными лепят, неужели со всех сторон не рассматривают?

– А знаете, – подал голос Кир, – предыдущий памятник Ломоносову выполнили в виде бюста на полуштофе. В Москве шутили, что это оттого, что Михайло Васильевич выпить любил. А в войну его и Тимирязева, того, что у Никитских ворот, при бомбежке взрывными волнами опрокинуло. Попадали на землю, но ничего, уцелели.

Кир посторонился, пропуская вперед красавицу в длинной норковой шубе, скроенной халатом и перехваченной пояском на талии. Несмотря на скоротечность момента, дама успела с ног до головы осмотреть интересного прохожего и даже улыбнулась ему на всякий случай уголками губ. Кир в ответ едва заметно склонил голову, то ли выражая свое восхищение великолепием незнакомки, то ли великодушно принимая почести в свой адрес.

– Никогда не спрашивал вас, Кирилл Александрович, но все-таки… – огибая грязный джип, истошно гудящий посреди запруженного транспортом перекрестка, спросил Вольдемар. – Почему вы перестали писать и выставляться? Я же помню, такой успех был. Эта ваша серия пейзажей с небом в виде моря! А ночные облака, плоские, как льдины, высвеченные луной! Полная иллюзия, перевертыш пространства, опрокинутый мир: то ли океан в головах, то ли небесная твердь под ногами. И ведь награды давали, и за границей хорошо принимали. Нет, поймите меня правильно, если вы от нас отвернетесь, мне конец, я первый без заработка останусь. Вы только удовлетворите любопытство, ведь такой талант! А какие иллюстрации вы делали! Вон, у меня племянники – книжки не читают, а картинки в них рассматривают.

Кир шел, уставившись на свои ботинки и подбирая слова для ответа. Откуда-то сверху ему под ноги свалилась размякшая вишневая ягодка. Кир с удивлением посмотрел в небо – может, какая-то птица обронила – и вернулся к своим мыслям. Он и правда симпатизировал Вольдемару, не хотел ему грубить, но и ответить по существу было непросто. Да и Никитская, такая суматошная в этот час, не настраивала на философский лад.

– Понимаете, Вольдемар, – наконец медленно заговорил он. – Публике надо понравиться. К ней мало прийти с тем, что у тебя есть, ей надо со всех сторон угодить. А у меня с этим делом плохо. Я не люблю нравиться. И не хочу выражать это время, в котором нечего выражать. Вы подумайте, что мне сегодня делать? Писать портреты банкиров, их жен, детей и собак? Я этого делать не буду, хотя лица иногда попадаются преинтересные. Все мои моря с облаками – это детский лепет. Вы же лучше меня знаете, в чем мы плаваем… Концептуальный беспредел, сплошной треш и даже стилизации под него, фотографии невостребованных трупов, унитазы как объекты искусства… Я вас умоляю! Эти копии для меня как дети из детдома. Чем рожать своих уродов, лучше плодить чужие шедевры. Публику вообще не должно волновать, кем написана картина, если она написана хорошо. А мои копии хорошие. Так что для поддержки моей художественной программы и бренной жизни ваши заказы и деньги очень кстати, они решают большинство моральных и материальных проблем.