Иллюзионист - [45]

Иешуа сидел неподвижно на одном из трех камней, венчавших вершину горы, окутанный светом, словно плащом.

Воздух вокруг Кефы становился все темнее, а фигура на камне теряла отчетливость, пока между ними не образовалось пространство. Кефа хотел крикнуть от испуга, но не смог. Потом он заметил, что что-то изменилось. Иешуа не был один. На каждом камне сидела фигура, источающая свет. Пространство между ними было залито светом, подобным лунной дорожке на воде. Они разговаривали.

Ему безудержно хотелось знать, что видят его друзья. Он искал их взглядом в полутьме, и его сердце оборвалось. Их не было.

В этот миг он понял, что видение существовало только для него и что, если он этого не поймет, оно будет утеряно безвозвратно. Он должен был как-то подтвердить это словами.

Его язык был тяжел, как камень. Он выталкивал слова силой, они ссыпались в беспорядке в тишину.

Сумерки смыкались, как сеть, которую вытаскивают из воды. Вуаль из света, окутывающая каждую фигуру, колебалась, словно под дуновением ветра. Послышался звук, напоминающий шум моря, потом на какой-то страшный миг исчезло все, кроме этого шума и темноты.

Он открыл глаза и увидел дневной свет. На камне сидел один Иешуа и улыбался. Неподалеку сидели братья Бар-Забдай и терли глаза.

Они стали спускаться вниз с горы, не прерывая молчания, пока не дошли до подножия. Потом, как будто преодолев запрет, заговорили все трое одновременно.

Иешуа, который шел поодаль, сделал знак остановиться.

— Подождите, — сказал он. — Не будем говорить об этом. Никто из вас не знает, когда говорить, а когда молчать.

Скрипнула дверь. Кефа очнулся от своих грез и увидел, что охранники встали из-за стола и набросили на плечи плащи. Они дружно вышли из камеры.

Вошли два новых охранника. Захлопнулась дверь. Новые охранники сняли плащи, устроились за столом и, не взглянув на Кефу, приступили к игре.

Стук, стук, стук, треск.

— Шестерки платят?

Щелк.

— Дупель.

День за днем, ночь за ночью. Во мраке трудно отличить одно от другого. Время отмерялось только выдачей пищи и сменой охраны.

Охранников было четверо. Один из них, молодой сириец, был дружелюбен и иногда даже заговаривал с ним. Он был родом из деревни неподалеку от дома Кефы и попал в царскую армию по мобилизации. Он не был доволен своей солдатской долей и время от времени делился с Кефой неофициальными новостями о беспорядках в городе или сплетнями из караульного помещения насчет последнего проявления безрассудства царя.

Обед Кефы, состоящий из хлеба и бобов, принесли сразу после того, как закончилось дежурство дружелюбного охранника. Кефа предположил, что его кормят один раз в день, и пришел к заключению, что охрана меняется каждые шесть часов. Он высчитал, что находится в темнице около двух недель. Возможно, и больше: он не знал, сколько времени он спал, а также было трудно вести точный счет мискам бобов с хлебом, поскольку обед был всегда один и тот же. Однажды ему дали луковицу, что было мило с их стороны, но привело к расстройству желудка.

Пытаться вести счет дням было ошибкой. Это придавало смысл совершенно бессмысленному отрезку времени. Его протяженность не имела никакого значения: это был просто последний период жизни Кефы.

Было бы лучше, если бы его убили. Иаков Бар-Забдай был убит, Кефу арестовали почти сразу после этого. Царь ждал целых три дня, чтобы посмотреть, как отнесется население к казни. Беспокоиться не стоило. Это было именно то, чего хотели священники.

Как странно, подумал Кефа, что проповедь любви вызывает такую сильную ненависть. Но, конечно, они нажили врагов не тем, что проповедовали, а тем, чего не проповедовали. Сталкиваясь с хорошо организованной системой добропорядочных поступков, милосердными делами и соблюдением законов, за которыми люди скрывали пустоту, они не говорили той вещи, которую от них ожидали: «Вот молодцы-то».

А царь, не понимая, кто его друзья, использовал их смерть, чтобы купить друзей там, где они были ему нужны. Он мог бы убить их всех. И никогда бы не узнал, что этим исполнил бы пророчество. Прежде чем придет Царствие, будет Страдание. Именно Страдание приблизит наступление Царствия.

Поэтому они вправе молиться об избавлении от страданий, но не вправе стремиться избежать их.

Кефа с горечью вспомнил о времени, когда все они надеялись их избежать.

— Я должен взять бремя на себя.

Они были потрясены, они осмелились спорить с ним. Они испугались. Под страхом и горем в глубине пряталось позорное облегчение. От них самих ничего не требовалось. Все будет сделано для них. Крови одного человека, пролитой для Бога, будет достаточно.

Позднее они поняли, что происшедшее не могло быть тем, что он имел в виду. Они поняли его загадочную и невнятную аллюзию с искуплением слишком буквально и недальновидно; недальновидность была проклятием всего их образа мышления в то время, когда они применяли эту аллюзию исключительно к себе. Лишь когда стало ясно, что до наступления Царствия пройдет много времени, они поняли, что он не мог иметь в виду поступок столь ограниченный. Если бы это было так, то какой смысл в его смерти, раз Царствие не наступило? Должен быть более глубокий смысл; и после месяцев дискуссий, и молитв, и чтения Писаний они нашли его. Их спасли не от смерти, а от гнева Господня. Они были прощены.