Иллюзии Доктора Фаустино - [97]

Закончив краткую речь, маркиз пошел в сад, дон Фаустино – за ним. Они миновали красивую рощу и достигли ровной открытой площадки, упиравшейся в садовую ограду.

Дон Фаустино хотел что-то сказать, но оправдываться было бессмысленно, а хвастаться и бахвалиться перед оскорбленным маркизом неприлично. И он только произнес:

– Констансия невинна.

– Я это знаю, поэтому я мщу не ей, а тебе.

Маркиз отмерил тридцать шагов. И они встали друг против друга.

– Пора! – скомандовал маркиз, поднял свой пистолет и увидел, что доктор сделал то же самое.

Противники начали сходиться. Маркиз был отличным стрелком и верил в меткость своего выстрела. Поэтому, хотя он и чувствовал себя оскорбленным до глубины души, все же не хотел стрелять первым, чтобы не получить преимущества.

Они прошли уже половину пути. Только полтора десятка шагов отделяли их друг от друга. Доктор не стрелял и продолжал идти. В маркизе боролись два чувства: привычная сдержанность и боязнь, что отмщение не состоится. Он слышал, как сильно бьется его сердце, как пульсирует кровь, и чувствовал, как дрожит правая рука. Больше нельзя было медлить. Маркиз выстрелил и увидел, как дон Фаустино покачнулся, но продолжал твердым шагом двигаться вперед, целясь в грудь противника.

Маркиз не понимал, как он мог промахнуться. Однако теперь он был почти уверен, что дон Фаустино остался невредим. От этой мысли душу его охватило отчаяние, и он почувствовал себя совершенно подавленным. Но он должен был идти навстречу человеку, в руках которого была его жизнь.

Доктор вплотную подошел к маркизу. Лицо доктора, освещенное луной, было прекрасно печальным, но маркизу оно показалось страшным, ужасным.

Дон Фаустино почти касался дулом пистолета груди противника и пристально смотрел на него. Прошло какое-то мгновение, показавшееся маркизу вечностью.

Даже в этот момент доктор оставался философом и не мог не анализировать происходящее. Он смиренно принял вызов и пошел на смертельный поединок потому, что не нашел приличного и естественного предлога отклонить его. И вот он принял то, что сам считал несуразным и тяжким обязательством, налагаемым светскими условностями. И все это из-за одного-единственного поцелуя, из-за одного-единственного, хотя и крепкого, объятия. Что же он выиграет от того, что убьет теперь несчастного старика, которого он сам оскорбил и сделал глубоко несчастным? Доктор допускал, что у маркиза не было к нему ни злобы, ни ненависти; вероятно, он хотел только исполнить свой долг, отомстив ему за бесчестье. Не будет ли бессмысленной жестокостью лишить его жизни теперь, когда долг исполнен и все уже совершилось? Хотя доктор часто слышал разговоры о том, как мало стоит человеческая жизнь, сам он благоговейно относился к жизни, и покушение на чью-либо жизнь казалось ему тяжким проступком, величайшим грехом, которому нет прощения. Вот какие мысли проносились в замутненном мозгу доктора.

Доктор швырнул пистолет далеко в сторону. Раздался выстрел, но, слава богу, никого не задел. Дон Фаустино вскрикнул и как подкошенный упал навзничь.

Маркиз бросился к нему, хотел поднять и увидел, что тот весь в крови.

– Моя пуля достигла цели. Он ранен. Может быть, смертельно. Рана в грудь. Проклятие!

Маркиз не знал, кому слать проклятия, кого винить во всем этом. Еще минуту назад он был в отчаянии, что не попал в противника, не убил его, теперь отчаивался оттого, что тот ранен. Только что он был озабочен тем, чтобы сохранить дуэль в тайне, теперь, забыв об этом, стал звать на помощь слуг. Никто не отзывался, и он бросился к дому с криком:

– Педро! Томас! Скорее сюда!

Явились слуги.

Дон Фаустино был ранен в грудь навылет. С помощью слуг маркиз перевязал его, чтобы остановить кровотечение. Раненого перенесли в карету. Маркиз приказал гнать лошадей, чтобы быстрей доставить несчастного в гостиницу.

Маркиз вызвал к больному своего домашнего врача. Тот осмотрел рану и сказал, что, по-видимому, серьезной опасности нет: рана несмертельна. Пуля прошла навылет с правой стороны, очевидно, не задев легкого и важных сосудов. Раненый потерял много крови, что вызвало крайнюю слабость, но, может быть, вследствие этого удастся избежать воспаления и лихорадки.

Маркиз де Гуадальбарбо попросил врача и хозяйку гостиницы взять на себя заботы о больном и уехал домой в полной уверенности, что дон Фаустино скоро выздоровеет.

Читатель, вероятно, помнит о том, как маркиз сказал доктору, что считает Констансию невиновной. Но сказал он это из гордости, ибо не был слеп и прекрасно видел все, что там случилось. Когда он дрался с доктором на пистолетах, у него не было сомнения в том, что жена так же виновата, как и доктор. К несчастью, а может быть, и к счастью, в семье происходят невероятные вещи. У священного семейного очага совершаются события, сокрытые от постороннего глаза, происходят психологические коллизии, которые не могут объяснить ни ученый, ни поэт, как бы подробно и дотошно они ни анализировали и ни описывали их. Поэтому неудивительно, что после долгого разговора, который состоялся в тот злополучный вечер между маркизом и Констансией, муж пришел к убеждению, что маркиза была так же чиста, невинна и непорочна, как и прежде. Все впечатления маркиза о случившемся претерпели чудесную метаморфозу. Теперь он видел все иначе и все понимал по-другому. Объятия уже не казались ему столь пылкими, и вообще они были мало похожи на объятия влюбленных. По крайней мере со стороны дона Фаустино было проявлено больше почтительного благоговения, чем страстности, а маркиза все делала против воли и даже сопротивлялась. И получалось так, что она была не соучастницей преступления, а жертвой. Губы доктора, как припоминал теперь маркиз, просто скользнули мимо губ Констансии и ткнулись в лоб, вследствие чего они вряд ли могли что-нибудь ощутить, кроме прикосновения к гладкой, бархатной коже, к тому же достаточно холодной, да и то через спадавшие на лоб завитки волос, которые плотно его прикрывали.