Ильич - [11]

— Чё за работа? — глядя в телевизор, чтобы не встречаться взглядом с маленькими, слезящимися глазками Афганца, спросил Серый.

— Работа — волк… Стояла — и будет стоять! Сядь! Ты знаешь, товарищ солдат, что меня спасло кольцо? — прохрипел Афганец, выпучив глаза, по жёлтым белкам которых географическим узором расползлись ниточки кровеносных сосудов.

— О, мля, началось, — поморщился Серый. — Опять кольцо…

Афганец, в отличие от многих других ветеранов разнообразных войн, всегда рассказывал свою военную историю одинаково. Тема войны возникала у него на определённой стадии опьянения, а после рассказа всегда следовал один и тот же ритуал — стакан водки залпом и отруб.

В Афганистан он, возрастной уже двадцатичетырёхлетний призывник, попал в год, когда СССР с подачи нового генсека, того самого, с отметиной на плешивом челе, взялся за борьбу с зелёным змием.

В апреле в пакистанском Пешаваре, на базе Бадабер, произошло восстание советских пленных, сумевших разоружить охрану, захватить склад с боеприпасами и отбивать атаки моджахедов до тех пор, пока против них, как против былинного Евпатия Коловрата, не была применена тяжёлая артиллерия. После этого один из самых отмороженных афганских полевых командиров, Гульбеддин Хекматияр, приказал русских в плен не брать.

Провинция Урузган в то время считалась достаточно спокойной. Шурави контролировали основные дороги и крупные населённые пункты. Серьёзных боевых действий не велось, и вообще руководство ограниченного контингента и правительство Демократической Республики Афганистан постепенно брали курс на национальное примирение.

Афганец попал в роту обеспечения мотострелкового батальона. Повоевать он не успел ни дня — через несколько часов после прибытия в расположение части его, вышедшего к КПП полюбопытствовать на местное население, толпившееся у шлагбаума, ударили сзади по голове. Пока бачата отвлекали караульных у будки, бесчувственное тело перебросили через забор, замотали в ковёр и увезли на ишаке прочь из посёлка.

Очнулся Афганец на цепи. Цепь была одним концом прикреплена к железному ошейнику, а другим — к торчащему из щели между камнями кольцу.

Его похитили не моджахеды, а люди Нангйалай-бобо, седого, высохшего, словно изюм, старика, занимавшегося весьма прибыльным бизнесом — натаской собак. Он готовил и прогонистых афганских борзых, и белуджийских бассаров с квадратными мордами, и туркменских овчарок, всегда атакующих в горло…

— Кольцо! — рычал Афганец и его прокуренные пальцы, похожие на обрезки ржавой арматуры, сжимали и рвали что невидимое. — Кольцо…

Кольцо торчало из щели между камнями. Оно было вбито туда в незапамятные времена и помнило, наверное, ещё караваны Ходжи Насреддина. Тогда «хуторок» Нангйалай-бобо был караван-сараем и к кольцу привязывали верблюдов, ишаков, лошадей, а иногда и рабов, перегоняемых от одного хозяина к другому.

Теперь оно просто торчало между испещрённых ветрами и временем камней, коричневое, изъеденное ржавчиной, ни на что не годное, кроме того, чтобы сквозь него пропустили стальную цепь, прикреплённую к железному ошейнику, охватывающему шею худого, грязного парня из далёкого города Средневолжска.

Афганец, отлёживающийся после того, как здоровенный волкодав едва не выдрал ему из бедра кус мяса, обратил на кольцо внимание только потому, что ничего более интересного он со своего пропотевшего и пропитанного кровью вонючего тюфяка не видел.

Однажды вечером, когда хозяин, его родня и слуги, помолившись, отправились ужинать, Афганец с трудом поднялся на одно колено, взялся пальцами за кольцо и попробовал пошатать его — туда-сюда. Вначале у него ничего не вышло, кольцо сидело между камнями, как влитое и само казалось каменным. Тогда Афганец изменил тактику и повис на кольце всем весом, а потом ударил его «пяткой ладони», снизу вверх.

Раз за разом он повторял этот приём — сперва тянул кольцо вниз, потом бил вверх. Весу в Афганце в тот момент было всего ничего, не больше пятидесяти килограмм, но этого хватило, чтобы в один прекрасный день, через неделю после первой попытки, стронуть кольцо с места.

— Я, падла, раньше бы смог, но днём же нельзя, духи секут. Нанг-бобо этот, сука, каждый день приходил, все высматривал, зажила у меня нога или нет. Я сразу врубился — значит, новую собаку привезут…

Расшатывая, раскачивая кольцо ночь за ночью, Афганец наконец сумел чуть-чуть вытащить его из стены и убедиться, что первоначальный расчёт оказался верен — кольцо было прикреплено к железному штырю.

— Во, с палец толщиной, как пробой у нас под замки делают. Я его ещё дней пять качал… Цепь звенит ещё, падла… А потом собаку привезли. Здоровый, сука, волкодав, глаза красные как у вампира.

В среднеазиатских овчарках за века и века, во время которых выводилась порода и шлифовались её пастушьи и охранные навыки, напрочь атрофировалось умение играть с человеком, выполнять его ненужные, с точки зрения основных обязанностей собаки, приказы. Эти псы не носят апорты и не дают лапу. И задерживать нарушителя, как немецкие овчарки — за руку, они тоже не умеют. Среднеазиат сразу атакует в горло, стремясь перекусить яремную вену или сломать жертве позвонки. Именно поэтому их стараются не привлекать к собачьим боям и не использовать в розыскной и охранной службе, хотя попытки и были, но кровавый след, тянувшийся за каждой собакой, вынудил спецслужбы отказаться от угрюмых лобастых псов.