Il primo tenore - [24]

Так как я высока ростом и развилась очень рано, то мне стали приискивать жениха, когда я только еще вышла из ребячества, и всякий день при мне разбирали выгоды или невыгоды какой-нибудь новой партии. Любовь еще не зарождалась в моем сердце, но я уже чувствовала обыкновенное у женщин с благородными чувствами отвращение к мужчинам, у которых нет ни ума, ни души. Я была очень разборчива. Впрочем, надо сказать, что все мои женихи были люди удивительно ничтожные. Я решилась пойти в монахини и до того приставала к матушке, что она наконец позволила мне вступить в монастырь. Она горько плакала, а отчим мой, казалось, был очень доволен. Я пробыла в монастыре только месяца полтора белицей; потом меня взяли домой, потому что матушка была очень нездорова. Между тем, чувства мои мало-помалу изменялись, и я начала смотреть совсем другими глазами на то, что прежде казалось мне позором матушки. Что такое во мне происходило, этого я вам не умею сказать, но я говорила сама себе: если б со мной случилось то же, что и с матушкой; если б я также влюбилась в молодого человека с дарованиями, хоть и бедного и ниже меня по происхождению, все стали бы кидать в меня презрением; она же — никогда. Она обняла бы меня, спрятала бы на груди своей мое лицо, покрытое краской стыда, и сказала бы: «Повинуйся влечению своего сердца, не заставляй его молчать, как я, и тогда ты будешь счастлива».

Вы растроганы, Лелио! О Боже мой, вот, кажется, слеза ваша упала мне на руку! О, вы побеждены, я уверена! Вы не будете больше считать меня ни сумасбродной девушкой, ни злой. Вы скажете да и завтра приедете за мной. Не правда ли, Лелио?

Я хотел говорить, но не мог произнести ни слова. Я трепетал всем телом и едва стоял на ногах. Устремив на меня взор, синьорина боязно ожидала моего ответа.

Вначале этого рассказа я был поражен сходством его с моей собственной историей. Но потом, когда она дошла до подробностей, которых я не мог не узнать, я был встревожен и ослеплен, как будто молния блеснула перед моими глазами. Тысячи противоречащих, но всё мрачных мыслей толпились в моей голове. Страшный образ отчаяния как призрак носился перед моими глазами. Растроганный воспоминанием о прошедшем, устрашенный мыслью о настоящем, я пугался идеи жениться на дочери, когда прежде влюблен был в ее мать. Бездна воспоминаний развивалась передо мной, и маленькая Алеция явилась мне предметом нежности, уже тревожной и горестной. Мне пришла в голову ее гордость, ее ненависть ко мне, негодование, которое она однажды откровенно высказала мне, увидев на моей руке перстень своего отца.

— Не правда ли, синьора, вы презираете людей бесхарактерных и низких? — сказал я, подумав о том, какое мнение будет она со временем иметь обо мне, если я теперь уступлю ее романической страсти, и я опять погрузился в тягостную задумчивость.

— Что с вами сделалось? — спросила Алеция.

Голос ее привел меня в себя. Я посмотрел на нее влажными от слез глазами. Она тоже плакала, не постигая моей нерешительности. Я тотчас это понял и, отечески пожимая ей руки, сказал:

— Милая моя Алеция, не обвиняйте меня напрасно. Не сомневайтесь в моем сердце. Я так страдаю! Ах, если б вы знали…

И я ушел из парка скорыми шагами, как будто, удаляясь от нее, убегаю от несчастья. Дома я немного успокоился. Я пересматривал в уме весь этот длинный ряд приключений, объяснял себе все их подробности и таким образом уничтожил в собственных своих глазах таинственность, которая сначала поразила меня суеверным ужасом. Все это было странно, но очень естественно.

Не знаю, продолжил бы другой на моем месте любить Алецию Альдини. Собственно говоря, я мог любить ее без преступления, потому что всегда был почтительным и целомудренным обожателем ее матери. Но совесть моя возмущалась при мысли об этом умственном кровосмешении, потому что, хоть судьба и бросила меня в развратный театральный мир, я, более по гордости, чем по добродетели, не дал губительным его правилам проникнуть в мое сердце. Я любил синьорину Гримани, не зная ее имени, любил ее всем сердцем, всеми чувствами; но Алецию Альдини, дочь Бианки, я любил совсем иначе: мне казалось, будто она дочь моя.

Воспоминание о любви, о прелестях, о прекрасных качествах Бианки Альдини сохранилось в моем сердце во всей своей свежести и чистоте. Оно делало меня снисходительным к женщинам, но строгим с самим собой. Бианка никогда не делала мне никаких пожертвований, потому что я этого не хотел; но если б я только согласился, она все бы принесла мне в жертву: друзей, родных, богатство, честь и даже, быть может, дочь. Какой священный долг признательности лежал на мне! Бедная Бианка! Моя первая, может быть, моя единственная любовь. Как хороша была она в моем воспоминании. Боже мой! — говорил я сам себе, — отчего мне так страшно подумать, что она постарела и подурнела? Что ж мне до этого! Разве я еще влюблен в нее? О, нет! Но какова бы она не была теперь, хороша или дурна, могу ли я спокойно с ней увидеться? И при этой мысли сердце мое сильно забилось. Я понял, что мне нельзя быть ни мужем, ни любовником дочери моей Бианки.