Их последняя встреча - [23]

Мария родилась легко, но Маркус (и это было знаком) — болезненно трудно. К тому времени они жили в доме в Бельмонте, каждый угол которого раздражал Винсента своим банальным дизайном и небрежным исполнением (Винсент, сын подрядчика, сразу замечал плохо подогнанный стык, стоило ему увидеть его). Линда не преподавала, а Винсент начал собственный архитектурный бизнес, вкладывая все зарабатываемые деньги в дело (и это правильно, думала она), оставляя в семье совсем немного; иногда у них были напряженные времена, когда маленькие дети и неоплаченные счета портили им настроение. Но в основном она вспоминала эти ранние годы как хорошие. Когда Линда сидела в их маленьком заднем дворе (гриль, качели, пластмассовый бассейн) и наблюдала, как Винсент сажает вместе с детьми помидоры, ее наполняло приятное изумление: вопреки всем трудностям она это получила, они создали с Винсентом семью. Она не могла представить себе, что бы с ней сталось, не случись этого, ибо альтернатива виделась ей лишь в долгой, пульсирующей головной боли, от которой не было избавления.

Однажды утром, когда Маркус еще спал, а Мария была в детском саду, Линда села за кухонный стол и написала не письмо к себе самой, а стихотворение — письмо другого рода. Стихотворение было об окнах, о детях, об оконных стеклах, о тихих приглушенных голосах, и в течение нескольких следующих дней она обнаружила, что, когда писала, перерабатывала образы и шлифовала фразы, время текло по-другому, устремлялось вперед, и она часто была поражена, когда, посмотрев на часы, обнаруживала, что опоздала забрать Марию или что Маркус проспал слишком долго. Ее воображение постоянно работало: даже когда Линда не писала, она то и дело набрасывала рифмованные строки и странные сочетания слов и вообще была погружена в свои мысли. Настолько, что Винсент заметил и сказал ей об этом, и она, которая месяцами писала тайно, достала кипу своих бумаг и показала ему. Пока он читал их, Линда терзалась волнением, поскольку в стихах проявлялась та ее сторона, о которой Винсент не знал и мог не хотеть узнать (хуже того, его могло заинтересовать, кто знал Линду такой, ведь некоторые стихи были о Томасе, даже когда ей так не казалось). Но Винсент ничего не спросил, а сказал лишь, что стихи замечательные; похоже, на него по-настоящему произвело впечатление то, что жена тайно вынашивала свой талант, о котором он ничего не знал. И все это стало для нее настоящим даром, она принялась писать с удвоенной энергией, и не только когда детей не было дома или они спали, но и поздно ночью, изливая слова на бумаге и придавая им форму образов, которые можно было удержать в голове. Винсент никогда не сказал: «Не пиши таких слов о другом мужчине» (или позднее о нем самом), освободив ее от самой строгой цензуры, которая только может быть, — от страха причинить боль другим людям.

По вечерам она стала посещать поэтический семинар и была поражена нудными и чрезмерно исповедальными работами тех, кто ее окружал. Ободренная этим, она впервые отправила свои работы в небольшие литературные журналы, и все они в первые месяцы отвергали ее стихи (однажды по ошибке ей направили даже письмо, предназначенное для другого человека, и это позволило ей съязвить по поводу того, что они уже начали отвергать стихи, которых она не писала). Чтобы прогнать чувство отчаяния, Линда шутила, что может обклеить ванную комнату уведомлениями об отказах, которые она решила воспринимать не как призыв остановиться, а как приглашение для участия в игре. Пока однажды днем не получила письмо от редактора, которому понравилось одно ее стихотворение и он решил напечатать его. Он не может ничего заплатить, добавил он, но надеется, что она предоставит ему честь быть первым, кто опубликует именно это стихотворение. Далекая от мысли требовать вознаграждения, Линда была настолько взволнована, что не могла говорить, и, когда Винсент пришел в тот вечер домой, она все еще прижимала к груди это письмо. Через несколько месяцев, когда одно стихотворение приняли и журнал заплатил за него, Линда и Винсент отметили это событие походом в ресторан (чека журнала как раз хватило на оплату коктейлей).

После этого стихи пошли потоком, наводняя спальню, где она их писала. Словно все это время она сдерживала себя, и накопленная поэзия должна была пройти сквозь нее. Время от времени ее стихи печатались (перечисление предыдущих публикаций всегда производило эффект), и, когда Марии было двенадцать, тот самый первый редактор, с которым она теперь тепло переписывалась, сообщил ей, что переезжает в издательство в Нью-Йорке, и спросил, не позволит ли она ему издать сборник ее стихов.

— Ты добилась этого, — сказал Винсент, когда она позвонила ему на работу.

— Думаю, я только начала.

Линда вспоминала все это, спускаясь по лестнице отеля. Она открыла дверь, ведущую к выходу из лестничной клетки (здесь воняло табачным дымом — перекуры горничных?), не уверенная в номере комнаты Томаса. Ей казалось, что она на седьмом этаже: Томас как будто сказал 736? Но, возможно, она путает его с каким-то другим номером. Линда поняла, что может просто вернуться в свой номер и позвонить. Нет, так не пойдет. Ей хотелось увидеть Томаса, поговорить с ним. Она уверенно постучала в номер 736, хотя и приготовилась увидеть озадаченного полураздетого бизнесмена, который вышел сказать горничной, что не нуждается в услугах. Мимо по коридору прошла женщина на высоких каблуках и в жемчуге; женщина отвела взгляд: не напоминала ли Линда жену, которую выставил за дверь рассерженный муж? Линда постучала еще раз, и снова ответа не последовало. Порывшись в сумочке, она нашла небольшой блокнот и шариковую ручку. Эти послания, подумала она, пока писала, — старая привычка, отголосок прошлого.