Их было трое - [2]

«Пасынки академии», — подумал Коста, оделся и вышел на улицу. На пристани против главного подъезда мокрые сфинксы с головами фараона Аменофиса III, казалось, ежились под колючим дождем. Коста вспомнил, что сфинксы были привезены из Фив: «Каково им, обитателям знойного Египта, в русской столице!»

Только пятый час, но на Исаакиевском мосту и вдоль набережной уже маячили бледно-желтые круги вечерних фонарей.

Хетагуров поднял воротник легкого пальто и зашагал на четвертую линию. На душе было смутно.

В маленькой мансарде его ждал обед, приготовленный кроткой набожной старушкой Анной Никитичной. Коста погрел руки у железной печки. Потом переоделся в серую будничную черкеску, костюм бережно повесил на спинку узкой железной кровати.

В который раз приходила одна и та же мысль: «Что бы ни произошло, нужно выдержать все невзгоды, не бросать академии. Что бы ни было — выдержать!..»

Снял нагар со свечи — лучше осветилось бедное убранство мансарды. На стене у кровати — выцветший от времени французский гобелен с какой-то пастушеской идиллией, над ним портрет Лермонтова в форме поручика Тенгинского пехотного полка. В углу на мольберте — неоконченная картина «Дети-каменщики», рядом — старый шкаф с книгами…

Пора собираться на вечернюю лекцию. Коста протянул руку к черной косматой бурке. Взгляд упал на подарок отца, красивый кубачинский кинжал. Одеть или нет? Подумав, пристегнул его к другому осетинскому поясу.

Лекция затянулась. Читал ее Лев Слонимский, сухонький, подвижной старичок — очки в золотой оправе, бородка клинышком.

— История как наука в истинном смысле этого слова есть нелепое понятие, — говорил он, немного шепелявя. — Безотчетные мнения и распоряжения нескольких великих правителей вершат судьбами нации…

Обычно внимательно слушавший преподавателя, Хетагуров на этот раз записывал в тетрадь для лекций одну за другой стихотворные строки.

— Время от времени возникают критические положения, — продолжал старичок, — сражения, внутренние перевороты, в которых малейшие случайности могут изменить ход событий… Говорят, что история Европы зависела одно мгновенье от того, заметит или не заметит часовой на корабле Нельсона корабль Наполеона, проходящий невдалеке…

То дум моих бремя,

То вещий фандыр[5]

Несу я, как семя,

Поэзию в мир, —

с увлечением писал Коста. А рядом с ним добросовестно отсыпался круглолицый блондин в форме мичмана. По всем признакам, он был вольнослушателем. Каким ветром занесло моряка на лекцию о законах истории, обязательную только для учеников, Хетагуров понять не мог.

Долго еще разглагольствовал Лев Слонимский о неясных законах истории, пока, наконец, сам не запутался в них.

В перерыве мичман куда-то исчез. Возвращаясь домой, Хетагуров еще издали узнал его. Мичмана окружили какие-то подозрительные люди. Он был пьян, без фуражки, что-то бурчал себе под нос, а маленький проворный человечек в потертой куртке мехом вверх старательно стаскивал с него дорогой офицерский плащ.

Хетагуров пронзительно свистнул, распахнул бурку — сверкнуло золото кубачинского кинжала. Грабители исчезли.

Подошла группа учеников. Оттирали мичману уши, приводили в чувство, спрашивали, где живет. В ответ он бубнил что-то невразумительное о черных очах…

Коста жил ближе всех — пришлось взять моряка к себе. Всей гурьбой тащили его по ступенькам крутой лестницы. Старушка хозяйка встретила гостей безропотно: при жизни своего мужа, моряка и гуляки, она привыкла ко всему.

Мичмана уложили на кровать, а Коста почти до рассвета просидел за столом, написал большое письмо отцу, Левану Елизбаровичу, в селение Георгиевско-Осетинское и закончил стихотворение «Надежда», начатое на лекции. На исходе ночи вздремнул, положив голову на папаху.

Утром познакомились.

— Владимир Владимирович Ранцов, — как ни в чем не бывало представился мичман. Столь странное появление и ночлег в чужой квартире, видимо, не очень-то смутили его.

Разговорились о вчерашнем, о лекции, об академии, Владимир — вольноприходящий академист. Пишет только портреты черным соусом и морские этюды-акварели.

Хмель еще шумел в мичманской голове, он быстро перешел на «ты».

— Если бы мы жили, Костя, у тебя на Кавказе, среди абреков разных, я бы за молодецкий подвиг твой украл свою сестру, как Азамат, и привез тебе в эту скворечню — получай!

— А если бы она не понравилась мне? — с улыбкой спросил Коста своего нового приятеля.

— Нет, братец, шалишь! — обидчиво повысил голос мичман. — Оля Ранцова… первая красавица на Васильевском!

Из бумажника, чудом уцелевшего после ночного происшествия, моряк извлек фотографию. Хетагуров долго смотрел на нее.

— Боже мой; какое лицо! Но где я видел ее? В селении Нар? Во Владикавказе? В Ставрополе?.. Нет… Просто чудо какое-то… Вот чей портрет написать!

— Так едем скорее к нам! Я познакомлю тебя, будешь писать портрет Ольги. Золотую медаль получишь! Я сам пробовал черным соусом, да все какой-то кисель получается. Теперь ты, брат, попробуй на холсте… Едем!

— У меня нет денег на извозчика. Пойдемте пешком.

— О чем речь? Мичман Ранцов наймет карету для своего кавказского друга!

Через несколько минут они мчались на тройке по Малому проспекту. На востоке в небе брезжили огнистые прозрачные полосы: поздняя осень обещала подарить угрюмому Петербургу несколько погожих дней.