Игры сердца - [56]

«А эта, что ли, не настоящая? – подумал Ванька. – Да нет, она же в Третьяковке висит. Значит, настоящая. Но разве настоящие картины такие?»

Он стоял перед этим странным черным квадратом и думал. Но уже не о том, бывают настоящие картины такими или нет, а – просто думал. Он не мог назвать это словами, но чувствовал, что никогда в жизни не думал так сильно, так сосредоточенно и так отдельно от всего мира. Он весь превратился в мысль, и это состояние захватило его невероятно! Все, что было ему прежде непонятно – не про квадрат, совсем не про квадрат! – теперь, когда он думал, глядя на эту картину, стало проясняться, представать отчетливым и ясным.

Он вдруг понял, почему обиделась на него Нина Савельева из третьего «А», и почему птица машет крыльями и летит, не падает, а человек так не может, и… Все, что он раньше пытался понять, но не мог, потому что не умел погрузиться в размышления глубоко, не умел отдаться им полностью, – все это наконец предстало перед ним во всей очевидности.

Конечно, он не знал тогда таких слов – очевидность, отчетливость. Но восторг, который его охватил, не зависел ни от слов, ни… Оказалось, что этот неожиданный восторг зависит от самого обыкновенного черного квадрата, в который вперился Ванькин взгляд!

Он не понял, сколько простоял перед этим квадратом в полной неподвижности. А когда все-таки оглянулся, то увидел маму. Она стояла чуть в сторонке, смотрела на него и улыбалась.

Ванька смутился.

– Хорошая картина, правда? – сказала мама.

Он кивнул.

– О чем ты думал? – спросила она.

– Ни о чем, – честно признался он. – Я… просто думал.

Ванька боялся, что мама не поймет, что он имеет в виду. Но она поняла.

– Ну да, – кивнула она. – Малевич, может, для того ее и написал, эту картину.

– Для чего?

– Чтобы человек начал думать. Чтобы просто понял, как это – думать, – сказала мама. – А может, и не для того он ее написал.

– А для чего? – тут же спросил Ванька.

Ему было очень важно это узнать: для чего можно было написать такую странную картину?

– Может, чтобы показать, что такое крайнее человеческое настроение. Обычно ведь оно у человека разноцветное. Синее, красное, зеленое – всякое. И каждую секунду меняется. Но иногда становится одноцветным. А иногда даже черным. – И не успел Ванька вдуматься в то, что она сказала, как мама уже тряхнула головой и, улыбнувшись, добавила: – А может, Малевич вообще о зрителе не думал. Даже скорее всего не думал. Это, может, единственная картина на свете, которая написана ни для кого. Ни для одного зрителя. Даже не для себя самого. Как будто во всем мире никого нет. Ни-ко-го! Потому ее многие и не любят.

– Почему ее не любят? – все-таки не понял Ванька.

– Потому что становится страшно, если сознаешь, что в мире никого нет. А художники Малевичу просто завидуют, – сказала мама. И, прежде чем Ванька успел спросить, почему художники завидуют Малевичу, объяснила: – Потому что мало какой художник решается на такую вот свободу – выразить сложное чувство таким простым и прямым путем. Вернее, вообще обойтись в выражении чувства без всякого пути. Без всяких средств.

Про путь и средства Ванька понял уже не очень. Но это было и неважно. Главное, что он понял, как нужно думать! Понял, что нужно делать с собой, чтобы в голове появлялась мысль.

«Надо будет Витьке рассказать, – решил он. – Пусть тоже научится».

Но сразу же сообразил, что рассказать об этом невозможно. Был один-единственный способ это объяснить, и этим единственным способом как раз и воспользовался художник Малевич.

Когда выходили из зала, Ванька несколько раз оглянулся на «Черный квадрат». Даже издалека он притягивал к себе как магнит.

Больше никаких картин смотреть не стали.

– Пойдем лучше мороженого поедим, – сказала мама. – В «Севере» – хочешь?

Конечно, Ванька хотел! В кафе «Север» на улице Горького мороженое было самое вкусное на свете.

– Мам, – сказал он, когда они вышли из Третьяковки, – а как ты все понимаешь?

– Что я понимаю? – не поняла она.

– Что Малевич хотел сказать. Ты же просто на картину посмотрела и все про него сразу поняла. Это потому, что ты художница, да?

– Ну, во-первых, поняла я не сразу, – улыбнулась мама. – А во-вторых… Вряд ли это потому, что я художница. Да и какая я художница вообще-то? Так – давно прошедшие наивные намерения… Просто, наверное, я для того и родилась, чтобы понимать.

– Кого понимать? – спросил Ванька.

Мама улыбнулась. Ему показалось, что как-то грустно. Это было очень странно! Мама всегда была веселая – Таня говорила, искрометная, – и Ванька никогда не видел, чтобы она грустила.

– Вот именно, – сказала мама. – В корень ты смотришь, Ванька! Понимать-то мне и некого. Один был на свете человек, которого имело смысл понимать, а я… В общем, неважно! Теперь его нет. В воздухе эта моя способность повисла, вот в чем все дело.

Ванька молчал. Он не знал, что сказать. Ему вдруг стало страшно жалко маму. А ведь ему никогда и в голову не приходило ее жалеть! Ее – такую красивую, синеглазую, неунывающую, вечно придумывающую какие-нибудь необыкновенные истории… Он впервые видел сейчас, что она смотрит перед собой остановившимся взглядом, и во взгляде этом – сплошная глубокая тоска.