Купала хотя и кедрачник исконный, но что в вере, что в алабореих племя с мирянами лишь в малости рознилось, и деву воительницу, и жениха ее Грома, и отца Солцеяра, что те, что другие почитали. Но мирян она особливо хранила. Старики баяли: не раз, человечье тело вздев, являлась к ним перед лютой годиной и завсегда приметна, не спутаешь. Однако с той поры, когда в последний раз видеть ее довелось — тьма зим прошла. Уж правнуки тех удальцов-счастливцев сгинули, и их правнуки, а память осталась, живет благодарность людская, не ослабевает. В каждой домине, на каждом празднике про то время лихое да подмогу светлую и несмышленышам малым, и мужам именитым сказывают. Сколь же Халене без надобности объявляться было? А вот на тебе!
И так глядел Купала, и эдак на красу дивную, а все не верилось. 50 зим прожил, с кем только судьба ни сталкивала, где ни носила, а таку одёжу не видывал и красы такой не зрил, да иверень, что из раны вышел, разве ж по силе простому мастеру сробить? Варох, на что дока, и то навряд возьмется. Однако ж хила больно для меча гостья пришлая, куда такими ручонками сталь грозную подымать? На вид — дите малое, болезное, не до жорное.
`Тьфу ты! Встряли! И так поверни, и этак, все не ладно. Девка простая — гридней из терема не выгонишь. Начнут толкаться день и ночь, глаза об ее лик мозолить. Будя здесь, не оберешься! А ежели богиня? То ж, как посмотреть. Али к добру явилась, али к худу, то ли мору быть, сече великой, то ль еще что грядет? Не даром из-за Белыни смутой веет. Можа и вправду вздела голубка тело человечье, не убоялась, нас берёжить пришла, и терем свой небесный кинула и жениха. Взлютует Гром, не убережем. Эх, дела, голова кругом!` Устинья тем временем с портами болезной возилась, прилипли яки кожица. Насилу сняла, пальцы о цепочку на поясе обдирая.
— Все, что ли? — проворчал десничий, отвернувшись. — Все, все, — закивала, а сама одежу в сундук упрятала. Понадобится голубке — а вот она, в целости сохранена, не серчай, мол, уберегла.
— Ран-то нет боле?
— Нет. Гладенька да беленька вся, видать, тетка ее, Стынь, изо льда вытачивала.
— Скажешь мне то ж! — фыркнул Купала. — Присмотри, а я к Мирославу, подарком порадую. Да смотри, чтоб ни одного гридня рядом не было! А то завертятся, как опойки вокруг сиськи, то-то из них ратники опосля будут — кисель молочный!
— Ладно, ладно, — закивала тетка, лишь бы отвязался старый. Тот вышел, на нее не взглянув, заскрипел половицами. Устинья склонилась над девицей, накрыла лоскутным одеялом, подоткнула заботливо, по голове погладила — волос пушистый у горлицы, дитячий словно:
— Спи, дитятко, спи, милая. Не дадут тебя боле в обиду. Мужей много, все воины знатные, уберегут. Ты поправляйся только, — вздохнула тетка и пошла нехотя.
Тяжело на сердце было, маятно, словно бусецзарядил без просвету. `Мужики, что дети неразумные, все им сечи да игрища, а что округ деется, того не ведают. Сколь упреждали? Быть смуте великой. Все без толку. Дождались неслухи, неверы, сама Халена явилась, а им все едино — не зрят, не мерёкают! Вот дождутся — осерчает Гром, за руду пролитую, за изуверство над невестою, будет им на орехи! Мечом его джиридне упредишь, ума б им да во время`, - думала тетка, принимаясь за стряпню — вечерять скоро, а она замешкалась, наверстать надобно.
Вечёром Мирослав на лавке у крыльца сидел, зол, как сыч на кутерьму, стоящую округ, недобро глядел. Жужжал люд, как растревоженный улей, на улицу повылазил. Дружники гилемстояли, на Верею со подругами косились, пояса поправляли, оглаживались. А та из оконца по пояс высунулась, шепчет что-то подруженькам, вот — вот вывалится глупая. Нешто выйти нельзя, по-людски посудачить? Дичились скромницы, на князя косились испуганно, а на молодцев и бровью не вели.
`Гостью обсуждают`, - решил Мирослав и вздохнул, не зря он в поволушу не ушел, а то б любопытные и в терем залезли, не убоялись. Куда с ними Устинье справиться?
Из-за угла Купала вывернул и плюхнулся на лавку рядом, заворчал:
— Вот ведь послали подарочек духи лесные — первый дён в городище, а уже спокою нет!
Мирослав промолчал, только желваки по лицу заходили.
— Говорят, ты к Ханге ходил. Чего хоть городит вещунья?
— Закомуривает, как всегда, — бросил князь недовольно
Купала с пяток минут пождал — чего еще князь скажет, но тот словно и не собирался говорить, сидел с каменным лицом, гридней своих сердито оглядывал.
— Сказывала — Халена-то, али…
— Окстись ты хоть! Какая Халена? С чего у Солнцеяровой дщери волос черен будет? То ж мне — богиня воительница! — дернулся князь. Ох, и не нравилось ему все это. Заходил он к девице, глянул и понял одно — хлебнут они с ней. С таким ликом родню крепкую иметь надобно, братовьев с десяток, не менее, чтоб берёжили пуще глаз своих, а видать, не было столько, вота и изурочилидевку. Теперь Мирослава лес заботой одарил, будто своих не имал — `радость`-то!
— Ханга сказывала? — не унимался десничий. Мирослав зыркнул, как мечом, полоснул:
— Сам ведаю!
— А иверень? А одёжа? — Мало ли? — буркнул князь, не зная, что ответить.
— Ханга-то что бает? Та, аль не та?
