Игры на асфальте - [56]

Я с рычанием кинулся к склону и полез, видя перед собою лишь глину и кромку неба. Но теперь я был весь уже скользок, как обмылок, и, не поднявшись до половины, сполз в свое месиво. Я готов был разрыдаться, но тут в грязь рядом со мною тупо уткнулась доска с часто прибитыми к ней короткими поперечными планками. Я поднял голову — на краю ямы молча стоял рыжий в каске. И, не помня себя от злости, я снова бросился на штурм, игнорируя доску, а она была такая сухая и звонкая, по ней так легко было бы взойти наверх. Я карабкался, помогая себе локтями и чуть ли не подбородком, я не видел ничего вокруг себя, кроме желтой грязи, но я знал, что рыжий парень стоит наверху и сосредоточенно глядит на меня.

С третьей попытки мне удалось наконец протянуть руку и ухватиться за проклятую арматуру. Я поднял голову и увидел перед собою громадные сапоги рыжего парня.

— Отойди! — тяжело дыша, сказал я.

Рыжий отступил на шаг и, сунув руки в карманы, пронаблюдал, как я вылезаю.

— Ну? — спросил он, когда я вылез и сел на краю ямы.

— Ну, — устало и равнодушно ответил я.

— Так и жить будешь? — спросил он.

— Так и буду, — сказал я и, подобрав с земли щепочку, принялся соскребать с себя глину.

— От козел, — беззлобно проговорил парень.

Он вытащил из ямы спасательный трап, легко, как удочку, вскинул его себе на плечо и ушел.

А я присмотрел поблизости лужу почище, с трудом поднялся на ноги и, щедро черпая горстями воду, смыл с себя грязь, где только мог. День был погожий, но не жаркий, и в мокрой одежде я почувствовал, что дрожь моя усиливается. Если до злополучной ямы это был обычный, по выражению Тольки Нудного, «нервный колотун», то сейчас у меня поистине зуб на зуб не попадал, и выглядел я, наверно, не лучше ощипанного индюшонка. Но делать нечего, надо было продолжать путь.

Дрожа на свежем ветру, который в этих местах дул одновременно со всех пустырей, я прошел вдоль стены корпуса, на котором значилось «Телевизионное ателье», и остановился у подъезда. Входить не хотелось. «Давай, Маркиз, давай», — сказал я себе и по ступенькам, которые кто-то поленился «обжелезить», поднялся к двери.

Ателье помещалось в обыкновенной квартире, дверь была приоткрыта. На прилавке, обитом жестью, стояла всякая телевизионная рухлядь: выпотрошенный изнутри «КВН» («купил, включил, не работает»), «Авангард» с отломанной крышкой, два «Ленинграда» с задвинутыми шторками. За прилавком рассеянно перебирал бланки крупный плечистый парень в черной дешевой рубашке с простецки распахнутым воротом. Дверь безобразно взвизгнула, парень повернулся, оглядел меня с головы до ног. У него было самоуверенное и в то же время добродушное лицо «нужного человека», припухшие (видать, с похмелья) глаза смотрели весело и спокойно, чуть-чуть подернутые снизу, как у курицы, пленкой снисходительности. В глубине рабочего отсека, за боковой перегородкой, шла какая-то раздраженная возня: хлопали дверцы, шуршали бумаги, передвигались тяжелые предметы.

— Что, ходить учимся? — спросил меня парень в черной рубашке. — Грязи-то натащил. Между прочим, уборщиц у нас нету.

— Дождь вчера был, — пробормотал я, оправдываясь. — Скользко.

— А то я не знаю, — сказал парень, повернулся и ушел за перегородку прежде, чем я успел его о чем-нибудь спросить. Так, наверное, он хотел продемонстрировать свое ко мне пренебрежение: ничего, подождешь.

Я сконфуженно постоял у входа, разглядывая свои захлюстанные штаны. Что-то ежило меня, щекотало, вызывало мурашки, мешало спокойно ждать. Я огляделся — оказывается, я был в приемной не один. На драном стуле в углу сидел клиент в коротком зеленом плаще и читал, широко развернув перед собою газету. В отличие от меня, клиент расположился вольготно, нога на ногу, и я от души посочувствовал его обуви: черные легкие полуботинки его на кожаном ходу были покрыты все тем же мутно-белым налетом, что и у Кривоносого.

Сердце у меня заколотилось так гулко, как будто оно находилось внутри огромного барабана, даже голова загудела. Я рад был присутствию постороннего: мне он не помешает, наоборот, я ведь хочу только вызвать этого самого Игоря, посмотреть на него — и все. Навряд ли при клиенте Кривоносый станет безобразничать. В случае чего, подниму шум.

В это время газета в руках клиента зашелестела, сворачиваясь в воздухе, опустилась ему на колени.

На меня смотрел Коновалов.

Горбоносый, длинноухий, редковолосый, с набрякшими веками, он был по-прежнему в полном параде (костюм, белоснежная сорочка, галстук с булавкой), вот только щеки его и подбородок как будто подернулись изморозью: должно быть, он не брился со вчерашнего дня.

Сказать, что я опешил, означало бы ничего не сказать: я порядком струхнул. Мгновенно представилось мне (много раньше, чем я осмыслил, что, собственно, присутствие Коновалова означает) — представилось мне, как эти двое, «режиссер» и «тренер», заломив мне за спину руки, волокут меня к ближайшему котловану. Да, но люди на улице, строительные рабочие, тот же рыжий парень, руку которого я оттолкнул. А что рыжий парень? Все делается просто: тащат и приговаривают, что вот, мол, гаденыш, хотел украсть лампы или там конденсаторы, в милицию его, растакого, и мои вопли протеста вызывают у окружающих лишь презрительный смех. Но тут неподалеку, отчаянно гудя, останавливается «Победа», и из нее выскакивает, выламывая из кобуры пистолет, наш Деда — Можаев, за ним, прихрамывая, спешит папа и тащит за руку спотыкающегося Максимку, а сзади — Тоня в ярком желто-голубом, с широкой косой… Но нет, не будет здесь со мною ни Деды — Петра Петровича, ни папы, ни Тони, ни даже Максимки, я всех их обманул, всех их предал, и вот теперь пожинаю плоды. Первым побуждением моим было кинуться опрометью за дверь, но ноги в грязных кедах словно присохли к полу.