Игры на асфальте - [42]

Свисток Максимку огорчил: у него не хватало сил выдуть настоящую трель. В другое время Макс раскапризничался бы, но тут он только вздохнул и сунул бесполезную бирюльку в карман: он морально готовился к вступлению в вертящиеся двери.

Мы вновь подошли к подъезду гостиницы, и меня замутило. Вертящихся дверей я и сам побаивался, да и вообще в гостиницах никогда не бывал. Я взял Максимку на руки, выждал фазу (устрашало то, что впереди вместо входного отверстия виден был лишь окованный медью тупик), Максимка крепко обхватил меня за шею, и мы сделали решающий шаг. Все зарокотало вокруг нас, потемнело, завертелось, настойчиво подтолкнуло сзади — и мы оказались в сухом и теплом вестибюле. Спустив брата с рук, я оглянулся на дверь — Тони не было. Обе двери тяжело и лениво вращались, внутри одной из них вдруг мелькнуло блеклое платье с «фонариками». Видимо, Тоню вынесло на улицу и опять загребло вовнутрь, потому что через минуту я увидел прямо перед собою ее круглое растерянное лицо. Я рванулся вперед, схватил Тоню за руку и втащил ее в вестибюль. Вид у нее был ошеломленный и жалкий.

— Ой, как страшно! — пролепетала она, судорожно оправляя обеими руками платье. — Страшнее даже эскалатора!

И громко засмеялась. Манерности девчачьей в ней не было ни капли: что думала, то и говорила, поэтому с нею было легко. И в то же время я смутно догадывался, что эта легкость — не самоцель в отношениях между людьми. В самом деле, где написано, что с человеком должно быть легко и просто, и тогда это будет хорошо? Тоня была проста и естественна, как речная вода, которую на некоторых языках называют сладкой, а у нас — пресной.

— А где твой зонтик? — сердито спросил я.

Тоня посмотрела на свои пустые руки и охнула:

— Гришенька, на улице остался!

Как приятно совершать подвиги, которые тебе самому недорого стоят! Я мужественно вошел в латунный цилиндр двери, погрохотал на месте и оказался на улице. Зонт валялся на гранитных ступенях, я подобрал его и вернулся «к своим».

— Мне бы знаешь что было! — благодарно сказала Тоня.

«Да уж знаю, — подумал я мрачно, — и догадываюсь, что тебе будет сегодня — из-за меня».

Гостиничный вестибюль поразил нас своей парадностью: высокий, как театральный зал, с двумя ярусами галерей, с прямоугольными мраморными колоннами. Женщина в василькового цвета униформе, сидевшая слева за столиком, внимательно нас осмотрела, но ничего не сказала. Я подвел своих ребятишек к парфюмерному киоску, киоск был закрыт, но сильно благоухал «Ландышем серебристым». Неподалеку между колоннами поставлен был мраморный столик, но обе стороны его — пузатые кожаные кресла.

— Сидите здесь, — сказал я Тоне и Максимке, — я схожу и вернусь.

— Гриша, близко не подходи, — умоляюще проговорила Тоня, — чтобы он тебя не заметил.

Максим серьезно посмотрел на меня из-под капюшона и ничего не сказал. Тоня присела перед ним и начала расстегивать пуговки его дождевика, а я пошел между колоннами, чувствуя спиной, как они оба смотрят мне вслед.

В вестибюле было гулко, как на вокзале, людей совсем немного, всего лишь трое-четверо человек неподвижно сидели в креслах, держа на коленях газеты и журналы.

И тут я увидел его и Маргариту. У Маргариты достало соображения посадить своего режиссера так, чтобы он не видел моего приближения. Я мог сколько угодно разглядывать узкий остриженный под скобку затылок Маргаритиного знакомца (мода на длинные мужские локоны тогда только-только начинала зарождаться), небрежно расслабленный воротник белоснежной нейлоновой рубашки, торчащие хрящеватые уши с длинными, как у Будды, мочками… И как это я не обратил внимания на уши Кривоносого? Я б по ушам его сразу узнал. Коновалов сидел вполоборота к Маргарите, небрежно бросив руку на спинку ее кресла. Ее лицо, совсем не оживленное, а как бы осунувшееся, маленькое, затерянное среди спутанных дождем волос, я видел прекрасно: Маргарита волновалась, несмотря на свои «сто процентов», абсолютного доверия к собеседнику у нее не было, и большие темные глаза ее напряженно следили за моим приближением. Наверно, она плохо слушала то, что говорил ей, жестикулируя свободной рукой, Коновалов, потому что он вдруг оглянулся, но мельком, и я не успел разглядеть его лица, да и остановился чересчур далеко.

Место для «опознания» Маргарита выбрала все-таки неудачное: чтобы взглянуть Коновалову в лицо, я должен был подойти к газетному киоску (кстати, тоже закрытому. Но, допустим, имею я право посмотреть, что там заперто в шкафах за стеклом?) и затем повернуться, стоя от Коновалова буквально в пяти шагах.

Вдруг за моей спиной раздался оглушительный милицейский свисток: я подскочил, как вспугнутый кот, подкрадывающийся к вороне, и все неподвижные люди в креслах, как по команде, подняли головы и стали озираться. Коновалов тоже резко обернулся и уставился на меня в полной, очевидно, уверенности, что это я засвистел. Маргарита точно подметила выражение его лица: он морщился, и складки на впалых щеках его по обе стороны тонкогубого рта были прочерчены так напряженно и кисло, как будто бы ему свело скулы. У Коновалова было продолговатое высоколобое лицо… Но это было совсем не то лицо, которое я для себя называл «кривоносым». Глаза его, маленькие, с косо набрякшими веками, вовсе не были сведены к переносице и оказались светло-голубыми, а нос был по-римски надменно и сухо горбат. Бородавки на щеке никакой не имелось. Но в общем, у Маргариты были все основания провести бессонную ночь: в сумерках Коновалова вполне можно спутать с Кривоносым, при условии, что они одинакового роста.