Игры марионеток - [5]

На кухне жарили пирожки — пустышки, запах расплавленного свиного сала надолго поселялся в квартире.

Но пирожки получались очень даже ничего, и жить было можно.

Полыхала гражданская война.

Стреляли близко, прямо под окнами профессорской квартиры.

Под звон колоколов входила добровольческая армия, и где-то за городом, по слухам, расстреливали комиссаров.

Потом в город врывались красные — человека могли пристрелить прямо на улице исключительно за то, что имел несчастье носить бородку, напомнившую кому-то из товарищей, бороду низвергнутого Императора.

Ураганом проносились петлюровцы.

Грабили магазины и квартиры, и, разумеется, тоже расстреливали — и комиссаров, и офицеров белой гвардии.

Но позже все как-то успокоилось.

Новые власти, надо полагать, не испытывали особой любви к старорежимному профессору, но душевные недуги, как оказалось, продолжали поражать людей, несмотря на то, что царство свободы вроде бы наступило, а впереди маячило и вовсе безоблачное коммунистическое завтра.

Словом, психиатрическая лечебница, закрытая было по причине войны и разрухи, была открыта вновь, и возглавить ее предложили Модесту Леонидовичу.

Врачевать душевные недуги революционные матросы и свободолюбивые кухарки — хоть и готовы были выполнить любое партийное задание — все же не умели.

Да и не гоже было победившему классу возиться с умалишенными.

Были дела поважнее.

Модест Леонидович предложение принял, чем обеспечил семье, более ли менее сносное существование.

Надо сказать, что с годами оно только улучшалось.

В тридцатом году взамен утраченной в лихолетье ротонды, он преподнес в подарок жене прекрасную котиковую шубку.

Но знаменательным этот год для семейства Штейнбахов стал вовсе не по этой причине. Льву Модестовичу исполнилось восемнадцать лет, и не иначе, как на его счастье появилась, наконец, счастливая возможность получить образование.

Левушка уехал в Москву.

Его учителями стали такие же старорежимные профессора, как Модест Леонидович, так же, как и тот, оставшиеся в советской России, незнамо за каким лешим.

Учеником Лев Модестович оказался прилежным.

И талантливым.

Весьма талантливым, что выяснилось довольно скоро.

Студенческие работы Штейнбаха — младшего привлекли внимание коллег, и вызывали в профессиональной среде живейшие дискуссии.

Идеи молодого ученого были довольно необычны и даже дерзки.

Самые убежденные и последовательные их критики всегда начинали с того, что никакого отношения к медицине вообще, и к психиатрии в частности — исследования Льва Штейнбаха не имеют.

Впрочем, с этим тезисом он никогда не спорил, и всерьез подумывал о том, чтобы оставить медицинский факультет, ради факультета психологического.

Но не успел.

Шквал страшных репрессий обрушился на тех ученых, чьи труды по психологии и философии заставили молодого Штейнбаха отложить в сторону учебники по психиатрии. На его глазах происходило страшное: наука, которой намеревался посвятить себя, с корнем выкорчевывалась из российской почвы.

Впереди были десятилетия отрицания и осуждения.

Изгнание и забвение.

Впереди был мрак.

Разумеется, ничего этого Лев Модестович знать не мог.

Он испытал ужас и шок.

Был обескуражен, растерян, раздавлен, но… остался на медицинском факультете и продолжил учебу.

Однако исследований своих не прекратил.

Риск, как полагал Штейнбах, был невелик, ибо приемы воздействия на человеческую психику, которые, собственно, и были его предметом, могли с успехом применяться в лечебных целях.

Методика была новой и довольно сложной, но разрешение на проведение эксперимента в одной из подмосковных психиатрических больниц было получено.

Результаты оказались блестящими.

Льва Модестовича поздравляли.

Ученые мужи говорили о большом открытии, и… не подозревали, что видят только вершину айсберга.

Достаточно было легкой модификации — и техника Штейнбаха начинала столь же блестяще работать применительно к людям совершенно нормальным.

Их, разумеется, незачем было лечить. Но суть методики, в том-то как раз и заключалась, что благодаря ей, больного человека удавалось привести к излечению, а здорового — подвести к…. ч ему угодно.

Однако ж, фанфары гремели.

Методика Штейнбаха анализировалась и так, и эдак.

Наконец, Лев Модестович, с облегчением решил, что истинных ее возможностей никто так и не распознал.

Он ошибся.

Горина. Власть

«Здравствуй, заяц!

Думаю, сейчас ты очень удивилась.

Просто вижу воочию, как поползли вверх твои тонюсенькие брови.

Кстати, никогда не мог понять, зачем женщины щиплют их, обрекая себя на такие страдания. Неужели ты на самом деле полагаешь, что толщина бровей может всерьез изменить внешность?

Странно это, но даже самые умные женщины — а ты, без всякого сомнения, самая-самая! — подвержены самым глупым бабским заморочкам.

Но я отвлекся.

Итак, ты удивилась уже самому факту этого письма.

Действительно, в чем уж твой покорный слуга никогда не был замечен, так это в пристрастии к эпистолярному жанру.

Но — обстоятельства, которые, как тебе известно, иногда бывают сильнее нас, похоже, постучались и в мою дверь.

Вот, я и сделал одно из самых трудных признаний.

Признал, что обстоятельства сильнее меня.