Игры марионеток - [4]

Он подумал: наверное, это ее платье.

И не ошибся.

Светлое тонкое платье, из какой-то струящейся, приятной на ощупь ткани, название которой он не знал.

Странно, но другой одежды на женщине не было: ни крутки, ни плаща, ни даже легкой кофточки или шарфа.

Сейчас его поведение было полностью подчинено тому осколку сознания, который оценивал случившееся невозмутимо, с холодной проницательностью стороннего наблюдателя или эксперта.

Потому, наверное, нашлись силы внимательно осмотреть тело.

Тщательно, но безо всякой надежды, он попытался нащупать пульс, сначала — на тонком запястье и, а после — на шее, в том месте, где обычно едва заметно подрагивает сонная артерия.

Потом, вспомнив еще один, где-то подсмотренный медицинский прием, приподнял безжизненное веко, и аккуратно, кончиком мизинца коснулся глазного яблока — реакции не последовало.

Он медленно провел руками вдоль тела, пытаясь на ощупь обнаружить повреждения, но не нашел ничего и только отметил, что гладкая кожа женщины на удивление холодна.

«Странно — подумал он, продолжая свои исследования — но ведь она погибла только что, несколькими минутами раньше, когда же успела остыть?»

И тут же нашел ответ.

Холодно.

Теперь была уже ночь, хоть и весенняя, майская, но все же довольно прохладная, а женщина одета в тонкое платье.

Она просто замерзла, потому и кожа так холодна.

Но почему она так странно одета?

Руки, между тем, коснулись ее головы.

Пальцы немедленно запутались в свободно распущенных, тонких волосах, довольно длинных, и вроде бы, — светлых.

В лунном сиянии лицо женщины казалось странным.

Неживым-то уж точно.

Но еще — неземным.

Тонким, прозрачным, хрупким.

С правильными, но мелкими чертами, слишком острыми, что, несомненно, вредило ее красоте.

Впрочем, заостриться они могли совсем недавно, после того, как женщина умерла.

Теперь в этом не оставалось сомнения.

Он медленно распрямился и замер, не зная, что делать дальше.

В голове промелькнула еще одна случайная, вроде бы, мысль.

«Случись кому — подумал он вдруг — наблюдать за мной из укрытия, он непременно решил бы, что перед ним холодный, расчетливый убийца, или того более — маньяк»

Это было, бесспорно, справедливое замечание, ибо со стороны его неспешные, методичные действия выглядели зловеще.

Однако ночное шоссе было по-прежнему пустынным, даже ветер, тот, что разогнал давеча дождевые тучи, стих.

Все вокруг замерло, затаилось в ужасе перед самой смертью, которая бестелесным призраком явилась сюда, чтобы забрать то, что принадлежало ей по праву.

Однако, было в этом глубоком, абсолютном безмолвии еще нечто.

Возможно, впрочем, что это нечто почудилось только одинокому человеку, застывшему у темной обочины.

И было это просто спасительным самообманом.

Но как бы там ни было, он вдруг ощутил, что пространство с ним заодно, что оно не только не осуждает его, но и, напротив, выступает и намерено выступать впредь верным, молчаливым сообщником.

Он сделал несколько неуверенных шагов к машине, потом ускорил шаг.

Мерцание красных сигналов в ночи неожиданно показалось предательской выходкой, направленной на то, чтобы обнаружить его присутствие.

Он почти побежал, но, выскочив на асфальтовую твердь, неожиданно споткнулся обо что-то, и сбавил темп.

Поначалу он не собирался останавливаться и тратить драгоценное время.

Но потом все-таки остановился.

У самой кромки дороги, там, где сходило, на нет, гладкое асфальтовое покрытие, и на него смело наползали дерзкие молодые травинки, опрокинутая вверх острым высоким каблучком лежала женская туфелька.

Он замер на сотую долю секунды, не более.

Но следом, подчиняясь, внезапному импульсу, нагнулся и, быстро подхватив «лодочку» с земли, стремительно бросился к машине.

Прошла еще пара секунд, и завороженную тишину майской ночи снова распорол тревожный звук — взвизгнули, срываясь с места колеса.

Табун лошадиных сил, запертый под капотом, вздыбился, захрапел и отчаянно, словно целая стая хищников вдруг показалась на горизонте, рванул с места в карьер.

Старик. Год 1912

Лев Модестович Штейнбах родился в Киеве в 1912 году.

Отец его, Модест Леонидович, был профессором психиатрии, ученым, что называется, с именем.

Психиатрами были дед, и прадед.

Никто не сомневался, что мальчик пойдет по их стопам, но главное — он и сам не мыслил ничего другого.

Дети любят играть «в доктора», и когда наступал черед маленького Левушки исполнять почетную роль врача, он начинал беседу с «пациентом» не так, как все.

Вместо традиционного «что у вас болит?» или «на что жалуетесь?», он обращался к «больному» с непонятным вопросом, который зачастую ставил партнера в тупик.

— Ну-с, уважаемый, извольте напомнить мне, како сегодня число? — вкрадчиво любопытствовал Лев Модестович, в точности копируя интонации отца.

Октябрьский переворот, как ни странно, не внес существенных изменений в его судьбу.

Конечно, были голод и разруха.

Преданная кухарка Нюся уносила куда-то материнские ротонды и палантины, соорудив из обычной простыни вместительный узел.

Потом в ход пошли уже и сами тонкие полотняные простыни, украшенные шитьем, с вышитой в углу монограммой — приданое матери. Их предприимчивая Нюся выменивала на муку и сало.