Играя в людей. Том 1 - [74]

Кости, да и все остальное, чувствовалось так, словно тело пропустили через мясорубку, но Коля кивнул, мол, целы.

Вдох-выдох. Дым. Боль. Первое заглушает второе — и одновременно разъедает разбитые в кровь губы.

Ничего. Если боль есть — значит, он всё-таки не кукла, а его жизнь — не тупая комбинация ходов какого-нибудь двенадцатилетнего засранца.

— А они обознались? — спросил Коля, отрешённо рассматривая испачканные грязью и кровью руки.

— Рязань, вот только о тебе подумаешь хорошо, как ты становишься привычным «дерьмом столичным». Д'Артаньян, блядь. Нет, не обознались. Я кафешки крышую, а Миха держит бордель и торгует травкой. Тебе чё щас привезти: шлюху или кокс?

Коля не сразу сообразил, что сказанное — злая шутка. Отозвался лениво:

— Ну прости. Костин не похож на адекватного. А ты — на невинную девственницу.

Женя рассмеялась.

— А ты знаешь много девственниц?

— Нет.

Конечно, нет. Даже Лена девочкой не была. Хотя он никогда не спрашивал ее о бывших. А серьезно, с кем она встречалась до него? С каким-нибудь ушлым одноклассником? Почему расстались? Уехал учиться куда-нибудь в центр? Или у нее все так легко — легко встретились, спокойно разошлись? Да нет, она же плакала, считая, что он променял ее на игру. А дело было в разрядившемся телефоне.

Или нет? И он реально безответственный балбес, как когда-то назвала его в сердцах мама?

— Спасибо.

Слово прозвучало очень просто. Без пафоса, без насмешки. Именно тон и удивил Колю больше всего. Ты помог — тебе спасибо. Простая истина, но… От наглой девицы он не ожидал услышать подобного. Тем более в свой адрес.

— Я хотел уйти.

— Но остался же.

Остался. Иррационально надеясь, что он просто сошел с ума и очередную миссию воспринимает как реальную жизнь.

— Считай, что у меня отказали мозги в тот момент.

— То есть бывают мгновения, когда они всё-таки работают? — не удержалась от колкости Женя. Коля опять промолчал. Пикироваться словами не было ни желания, ни сил. Женя затянулась, смотря вдаль.

— Я не люблю чистеньких. Выглаженных, правильных маменькиных сынков. Ненавижу. Они всегда смотрят на тебя, как на дерьмо. Но дело даже не в этом. Дело в том, что по сути они сами дерьмо, только упакованное в новую рубашку. А я — в дешёвые тряпки с чужого плеча, что матери отдали из жалости родня или соседи. Или из чувства собственного превосходства. Мол, нате вам, убогим, от нашей царской милости. Ненавижу.

Я же ведь не выбирала мать. И отца. И дерьмо это тоже не выбирала. Я может хочу родаков во Франции иметь и всякие Пизанские башни рисовать. А имею сумасшедшую бабку в забытой богом деревне и учусь в техе на повара. Одежда, семья — не суть. Это рандом. Бросок кубика. Одному повезло, другому нет. Разве это даёт право считать остальных грязью под своими ногами? Смеяться над застиранными до дыр платьями и дешёвой косметикой? Да и кто смеётся? Те, кого до семи лет мамочка с ложки кормила, а до двенадцати подтирала зад?

Я ненавижу праздники. Когда все такие веселые постят свои улыбающиеся хари с цветами, жратвой, подарками. А потом невинно спрашивают: а как ты провела Новый год? Действительно, как, блядь, я его провела? Празднично! Мать была празднично бухая, ее новый собутыльник празднично пытался скрестить в мою дверь, брат празднично орал на него, потом на мать, потом на соседа, который возмутился, что Мишка тащит куда-то вяло сопротивляющуюся пьяную тушу. А мне десять, я стою посреди комнаты и реву, как дура. Тоже празднично.

В двенадцать я празднично втюхалась. Блядь, не знаю, с чего — жрать дома всегда было нечего, но буфера у меня отрасли быстро. И нашелся крендель — позарился. И ведь, сука, раскошелился даже. Раз пять цветы дарил, представляешь? По одной веточке, но для меня ж это было — неземная любовь. Ему тридцатник наверно стукнул. Не знаю, может, педофил, может, я и вправду выглядела старше. Когда в куртке — тощая вроде, а вот снимешь — сиськи с задницей деть некуда. Ребята дворовые так и норовили ущипнуть. Матушкина слава, конечно, подсобила. Любка — задранная юбка же. Значит, и дочка — такая же. Тебе же тоже говорили эту хуеву истину: яблонька от яблоньки. Или про осинку-апельсинку. Говорили. Папаша небось. А мать… Хорошая у тебя мама. Пирожками Мишку угощала. Мне два платья перешила. Мамка твоя — мечта, Коля. Только дура, что батю простила. Подлецов прощать нельзя. Подлость — не болезнь, от нее нет антибиотиков и спреев. А твой отец — пиявка. Поимел — метнулся на сторону в поисках лучше доли. Не получилось — вернулся. И ты такой же. Не совсем, но есть такое.

Мишка злился. За пирожки эти. Ты ж, идиот, их каждый день в мусорку выкидывал или собакам скармливал. Выкидывал — еду. Сделанную для тебя самой мамой. Вкусную еду, свежую, домашнюю. Да ещё кидал как зря с размаху — прямо в середину. И захочешь аккуратно подобрать — не подберешь. Хоть в мусорку лезь. А лезть… Это уже прям последняя стадия. Совсем последняя.

Так вот, старый хрен. Нарисовался он как-то… приходил кого-то забирать что-ли от матери… Или дверью ошибся… Да черт его знает. Но стал клеится. Веришь? Стихи читал. Цветочки эти… Мне — цветы, понимаешь? И мороженое! И — внимание. Я, блядь, за ним бы на край света пошла за один добрый взгляд. Тебе не понять. Тебе пьяная мать голову в духовку не засовывала с криком: «Ща сделаем!» в ответ на просьбу: «Хочу есть».