Играла музыка в саду - [41]

А перед вечером мы сидели на симфоническом абонементе кисловодской филармонии, и оркестром дирижировал молодой Симонов, будущая звезда Большого театра. И говорили о Викторе Андрониковиче Мануйлове, самом большом ученом-лермонтоведе, с которым Боря дружил и который был частым гостем Кисловодска и Пятигорска. Боря Розенфельд - автор статей в Лермонтовской энциклопедии, так как и сам посвятил много времени теме "Лермонтов в музыке".

А потом Борис Матвеевич начал выпрашивать у меня и собирать черновики стихотворений, написанных в Кисловодске. Год за годом все больше, и стал он консультировать многих, в том числе и меня, по теме "Михаил Танич". У него есть многое, чего нет у меня, считая, правда, что у меня нет ничего - я рву черновики. Но если когда-нибудь кто-то и займется моим творчеством (уже была одна такая аспирантка из Волгограда), то вот вам надежнейший адрес: Кисловодск. Директор Театрально-музыкального музея Борис Матвеевич Розенфельд. Он вечен.

Последнюю книгу стихотворений, изданную "Parex"-банком в Риге, я подарил Борису Матвеевичу с надписью: "С уважением, главному лермонтоведу от слова Танич". Пусть и нескромно, но так уж вылетело!

Я давно не езжу в Кисловодск - не та кардиограмма! Но мои молодые годы все бегут, обгоняя, тьфу ты, отставая от мускулистых и загорелых санаторников, пропуская вперед десять - тридцать - сто человек, одетых в стандартные "Адидасы".

Как вспомню сейчас этот почти альпинистский подъем, так сразу дух захватывает, а дух я сейчас "запиваю" нитроглицерином.

ЧИСТИЛИЩЕ

Центральный Дом литераторов! Вожделенный для простых смертных клуб литературных небожителей, с дверьми, раскрытыми на две улицы - на Герцена и на Поварскую. Раскрытыми, увы, не для нас, писателей-тунеядцев, существующих на птичьих правах нечастых гонораров. Здесь, в Дубовом зале бывшего особняка графини Олсуфьевой, можно было среди дня встретить вальяжного антисемита Леонида Соболева в комбинезоне, с его офицерским заказом: триста водки и черная икра, и никаких тебе пошлых котлет по-киевски. Семитов, впрочем, тоже хватало. А вечерами на чей-то гонорар гуляли целые компании. В ресторане было пьяно, невкусно и дорого, но здесь решались серьезные вопросы: против кого дружим, куда едем, какой тираж? А у входа - всегда траурное объявление о чьей-то смерти.

Не мог я, ну никак не мог прийти сюда с моей Лидочкой поужинать. Мало ли что вся страна поет мои песни, уже десятками, что такое, в сущности, песня? Дешевка, эфир - тьфу и нету. И ходили мы с голубушкой кой-когда в "Арагви", в "Узбекистан" - дал червонец швейцару, и ты уже полноправный член Союза шашлыков и хачапури!

Однако именно здесь, в застолье этого ненавистного Дома литераторов, пригласили меня в Союз писателей. Добрый человек поэт Миша Львов спустился со второго этажа, как ангел, принес чистые бланки необходимых анкет (тебе пора!), и покатились мои путаные данные по пяти инстанциям этого почти масонского чистилища: секция поэтов Москвы, приемная комиссия Москвы, секретариат Москвы, секретариат России и уже, как Папа Римский, секретариат Большого Союза.

Всюду напросвет глядели, разумеется, сомневались (рецензии Маргариты Алигер и Леонида Мартынова особо не церемонились с претендентом, но что-то вроде есть), однако благословили, представьте, всего при одном воздержавшемся. Чтобы я в каждом мог его заподозрить и на всякий случай всех ненавидеть. Что мне и тогда, и теперь удается в лучшем виде. И когда уж получил я впоследствии не понадобившийся мне членский билет Союза писателей СССР за № 7695 (представляете, сколько уж гениев набралось!), а вместе с ним и право приходить на хаш и хинкали в ресторан, мы продолжали с Лидочкой посещать "Арагви", где не надо было униженно проходить мимо цедеэловских овчарок на входе и бывших понятых в гардеробе. Боже, прости мне это злопамятство - я ведь ничегошеньки к ним не имею. Все мои претензии и всегда персонально обращены к усатому дьяволу в солдатском френче из города Гори, остальных всех уж он воспитал по образу своему и подобию.

Помню, в глазах зарябило, когда пришел на секцию поэтов - столько знаменитостей, и качеством, и количеством. Вел заседание вальяжный, обложенный только что купленными в книжной лавке новинками маститый Ярослав Смеляков. С приклеенной в углу отвислой губы папиросой, скульптурный, он листал мою анкету. Процедил: "Да он еще и сидел!" - оказалось, что в его понимании это было похвалой - он и сам, бедолага, там досыта накувыркался. "Почитайте нам что-нибудь!" К этому я был готов, чего не сказать о трех не совсем удачно на нервной почве выбранных для чтения стихотворениях. Я тогда еще подавал надежды, учился. Учусь я еще и сейчас, но уже не подаю надежды.

- Ну что ж, - поспешил Ярослав Васильевич, - и стихи он нам прочел пристойные. Я думаю...

- Особенно два! - вякнул не к месту рядом с ним сидевший поэт Николаев, какой-то чин в секции.

- Все три! - подвел черту Смеляков.

Так счастливо окончилось мое первознакомство со столичными поэтами, большинство из которых я знал только по их книжкам. Да и рекомендации у меня были серьезные: категорические и, можно сказать, художественные - от Александра Межирова и Марка Соболя и коротенькая, сквозь зубы (Лариса Васильева попросила) - от Виктора Бокова. Все трое - по-теперешнему авторитеты. Поклон мой вам, люди хорошие, запоздалый, за поддержку.