Играла музыка в саду - [16]

Три крестика

Над первою строкой,

Стежки моих усердных

Вышиваний!

В них - немота

Несбывшихся названий,

Казненных

Привередливой рукой.

В последний миг

Отвергнутые страсти,

А почему

Ни вспомнить, ни забыть!

И я виновен

В превышенье власти,

Когда решалось

Быть или не быть.

Три звездочки

Поставлю я и рад,

И в облаках влюбленности

Летаю!

Влюбленность я

Любви предпочитаю

Незнанья в ней

Прелестен аромат.

И настал день - девочка получила расчет на Гидрострое! Денег в кассе не было, ее не хотели отпускать, и она согласилась получить взамен денег ничего не стоящие советские облигации. Девочке было девятнадцать лет, она совсем не знала жизни и ни с кем еще не ходила на танцы.

Хочу описать временный, подвесной на тросах мост через потесненную уже Волгу. Он висел, раскачиваясь настилом - своими тремя досками, сбитыми наспех, высоко над Волгой. Рабочие той весной ходили по нему со сталинградского берега на работу и обратно. Однажды с гулянки и я оказался на цирковом этом сооружении и могу поклясться: больше не хочу.

И вот девочка Лида в сопровождении моего дружка Толи Пилипенко со всем имуществом ступает на эту шаткую стезю! Надо описать имущество, раз уж я вспомнил про свою мебель - книгу "Двенадцать стульев". Чемодан не знаю с чем, но и с духами в синем флаконе "Огни Москвы" и двумя щетками - одежной и сапожной. Плюс отдельный сверток-скатка, в которой было и настоящее приданое: мамина пуховая перинка и подушка, завернутые в мамину же клетчатую шаль, наподобие пледа. Имущества как бы и чуть, но где взять свободные руки, чтобы держаться за трос и не упасть в чернеющую внизу Волгу?

А если сказать вам по секрету, что девочка Лида и до сих пор боится стоять даже на балконе третьего этажа, то с чем, скажите, можно сравнить ее подвиг? С прыжком акробатов Довейко - три сальто с приземлением на ходули? А не хотите больше - с переходом Суворова через Альпы?!

Такое можно совершить лишь однажды. Я вообще считаю, что все героические поступки совершаются по недомыслию. Если не понимаешь опасности. Ну, и еще по большой любви.

Наш случай был вторым: она меня любила! Так считал я всю нашу долгую и счастливую жизнь. И только недавно, вспоминая этот переход, я спросил Лиду:

- Какая же должна быть любовь, чтобы отважиться на такое?

- Да нет, - сказала Лида, - я тогда еще не знала, что такое любовь вообще. А на тебя, в частности, у меня и вовсе не было надежды. Подумала только: а вдруг?

Вот так, дорогие Александр Васильевич Суворов и Михаил Исаевич Танич!

КОНСТАНТИН РОТОВ

Этап от Ростовской пересылки до города Соликамска полз целый месяц, холодный и голодный ноябрь 1947 года. Мы подолгу торчали в каких-то тупиках, состав часто останавливали для пересчета зэков. Делалось это так: жестокий вологодский конвой, выстучав вагонную клепку (не отломали? не сбежали?) большими деревянными молотками, открывал засов на теплушке (восемь лошадей или сорок солдат) и с криком: "Влево-пулей!" - начинал нас пересчитывать, ударяя по спинам молотками. Когда сходилось, нам забрасывали несколько кирпичей хлеба и засов запирался до следующего "Влево-пулей!"

Давно у меня закончился свой табачок, но был еще один шанс затянуться: выдали мне в ГБ большую квитанцию - бумага отменная, тонкая - на отобранные ордена и медали за подписью начальника Финотдела, чин-чином! Учет плюс советская власть! А у кого-то махорка - подымим, да? И я сначала оторвал верхнюю часть квитанции - свою фамилию: ясно же, что главное - сохранить номера орденов. Потом была прокурена подпись начальника Фино и наконец номера отобранных железок - хрен с ними, все равно не отдадут, и жизнь вообще закончена! О, сладкий дым отечества - запах махорки!

На Соликамской пересылке была уже почти что воля, играли в карты, и я даже выиграл у блатных в подкидного дурака новенькую флотскую тельняшку, которая тут же была обменена на нестандартный, килограмма на два, котелок картошки. С Никитой, моим подельцем, мы наворачивали ее с крупной солью, райский деликатес, и угощали им таких же оголодавших соседей по нарам. Какая сладкая была эта крупная соль!

- Художники есть? - раздался голос от двери. И мы с Никитой подняли руки как-никак, я был студентом архитектурного факультета. А как же? Может быть, это наш шанс?

И суровый дядечка в по-лагерному нарядной узко простеганной телогрейке повел нас под конвоем за забор, в рабочую зону лагеря. Человек оказался знаменитым в мире художником (Британская энциклопедия) Константином Павловичем Ротовым, первым иллюстратором романов Ильфа и Петрова "12 стульев" и "Золотой теленок", когда они печатались как "продолжение следует" в журнале "30 дней". Он был на воле главным художником журнала "Крокодил" и в лагере получал все толстые журналы прямо из редакций, досиживая восьмилетний срок по статье Особого Совещания "ПШ" - "подозрение в шпионаже".

Были еще и такие чудовищные аббревиатуры как "ЧСИР" - член семьи изменника родины, "КР" - контрреволюционер и другие; их раздавали выдумщики Сталин и Берия счастливцам с десятью годами срока, кого не пустили в расход. А я не был ни "ЧСИР", ни "КР", ни "ПШ", я имел неосторожность похвалить германские автострады и радиоприемники "Телефункен", я был просто врагом народа. И этот "прицеп" - три года поражения в правах и паспортная статья минус 39 (запрет жить в 39 крупных городах согласно списку, известному только в органах) растянулся на всю оставшуюся жизнь. Реабилитировав формально "ввиду отсутствия состава преступления", они не сняли с меня никогда своего подозрительного глаза.