Игра в Тарот - [2]

— Да что встал как баран и жмуришься, рыжий? Давай, канай сюда. Не стесняйся. Мы ребята простые. Не укусим. Церемонии не любим разводить — раздался мерзкий и наглый голос.

Все старания Анатолия Борисовича мгновенно пошли прахом. Он тут же стал красным как варёный рак. Но самое страшное было не в том, что в этот момент, резко повышалось давление, и бешено колотилось сердце, что пот катил градом, и что всё это было крайне вредно для его драгоценного здоровья. Самое главное было в том, что в этом состоянии он каждый раз вспоминал своё унижение в далёком детстве. Нет, не просто вспоминал, он заново переживал случившееся. Время не исцелило эту рану. Да и как её исцелить, если его всего пронзало невиданной болью, и он, когда это происходило, словно перемещался обратно во времени, и снова и снова стоял обдристаный у доски перед хохочущим классом. И его вышедший из повиновения живот, ритмично спазматически сокращаясь, с громким шумом, снова и снова, выбрасывал порцию за порцией тёплое, липкое и вонючие содержимое, которое быстро текло вниз по его ещё гладеньким и ровненьким пионерским лапкам, натекая густой лужей вокруг его новых жёлтеньких босоножек.

Словно невиданной магией его вырывали из нынешнего состояния могущества, славы, силы, респектабельности и помещали в тщедушное тельце обдриставшегося перед ненавистным классом пионера. Этот чудовищный, преследовавший на протяжении всей его жизни, морок был настолько реальным, что он опять, накрытый этой волной безжалостного наваждения, как наяву, упирался своим растерянным и блуждающим от смущения взглядом снова и снова в глаза глумливо смотрящих на него одноклассников, слышал их смех, ясно различал их торжествующие крики, чувствовал их подлую радость от его падения, и, самое страшное, видел как его любимая учительница, чьим любимцем и лучшим учеником он был ещё мгновение назад, была не в силах преодолеть презрение и отвращение по отношению к нему.

Это было падение! Невероятное, внезапное, жестокое и унизительное падение, врезавшееся в его сознание страшным неуничтожимым фантомом, и преследовавшее его затем всю его жизнь.

Уже тогда, в детстве, он осознал, насколько он выше всех остальных детей в вокруг себя. Уже тогда он прозрел, что ему уготована великая судьба хозяина и мучителя над всеми ними. Поэтому он всячески старался соответствовать этой предначертанной ему самой судьбой великой миссии. Был отличником и самым примерным учеником. Он всячески старался утвердить и доказать своё превосходство в отличной учёбе и примерном поведении. Он стремился быть идеалом, образцом для всех. И, действительно, его всегда ставили в пример другим, так как он был всегда готов ответить на любой вопрос, и никогда не шалил. И вот, внезапно, стоя у доски, и готовясь ещё раз, в очередной раз, показать убогим свои превосходство, он, вдруг, внезапно, по непонятной причине, забыл урок, испугался, и потрясение его было настолько сильным, что он обдристался на виду у всех.

И каждый раз через много лет уже после этого прискорбного случая, когда на него накатывало удушающее волнение, он снова и снова превращался в маленького сгорающего от позора, красного, как его галстук, пионера, с натёкшей под ним вонючей лужей. И он продолжал и продолжал испражняться, не в силах совладать с вышедшим из под его контроля коварным кишечником.

Нет, в реальности он уже давно почти не обделывался. Но в этом, снова и снова накатывающем на него, мороке, безжалостно преследовавшем его, он снова и снова обдристывался перед гогочущим классом, и не было спасения от жгущего его чувства стыда и позора.

— Ну ладно краснеть. Уже в рака превратился. Сваришься живьём! Давай сюда рыжий, пока я добрый — вывел его из оцепенения и вернул обратно в реальность голос его мучителя, который и являлся на этот раз причиной его кошмара.

Анатолий Борисович медленно выплыл из морока, и по мере возвращения в реальность, сквозь улетучивающийся туман мучающих его фантомов далёкого детства стал проступать интерьер его кабинета с сидящим на его месте, с ногами на столе, наглым молодым человеком, одетым в какой-то невероятно кургузый серый пиджак. Вообще молодой человек был пошл, невероятно пошл. Не было в нём ни грамма изысканности, лоска и куртуазности к которой Анатолий Борисович уже так привык за более чем десять лет демократических преобразований.

Мало того, что пиджачишка был явно старым, потёртым и к тому же, наверняка, отечественного производства, так и рубашка была какая-то цветастая, пёстренькая и явно не свежая, штиблеты, выставленные на всеобщее обозрение, так как лежали поверх стола, были не чищены, а подошвы уже изрядно потёртыми, а из под коротковатых мятых брючин виднелись замызганные протёртые носки.

Но главное, была мерзкая, мерзкая, мерзкая, без тени смущения и почтения перед самим Анатолием Борисовичем, глумливая улыбка молодого негодяя, и его наглый и бесцеремонный взгляд белесоватых глаз.

Придя в себя, Анатолий Борисович стремглав бросился прочь из своего кабинета.

— Ой, Анатолий Борисович, да что же с Вами? Врача позвать? — испуганно заверещала секретарша.