Игра в судьбу - [11]

— Сейчас Толяна позову, он тебе ноги поотрывает!

Валёк испугался и на всякий случай крикнул в ответ:

— А я позову Седого!

Человек сразу сник, бочком подошёл к контейнеру с другой стороны и стал молча наблюдать за Вальком.

— Так это ты у психа живёшь, — он помолчал и вдруг спросил: — Он тебя что, как бабу использует?

— Чего болтаешь, придурок, — возмутился Валёк, — просто живём вместе.

— Странно, то не подпускал никого, прирезать грозил, если кто сунется, а то жить пустил.

Бомж помолчал, подумал и сделал вывод:

— Ну, раз не как бабу, то, значит, на консерву держит.

Валёк был так возмущён нелепым предположением про бабу, что даже не обратил внимания на странное слово «консерва», но сейчас оно всплыло в памяти, обожгло осознанием смысла и вселило в сердце никогда ранее неизведанный ужас.

— Ах, ты людоедина поганая, — шептал он дрожащими губами, — выходит, ты меня сожрать надумал.

Он вдруг понял, что надо не просто бежать от этого страшного зверя, но бежать немедленно, прямо сейчас, не дожидаясь следующей ночи, когда сон сморит его и сделает беззащитным.

Вместе с решением пришло успокоение и голова заработала чётко и ясно, вырабатывая план дальнейших действий.

— Всё так, — сказал Валёк, вынул из кейса мыло и полотенце и вылез из берлоги в непроглядную черноту раннего январского утра. В тишине лязгнули вагоны подошедшего московского поезда, сообщив Вальку, что на часах пять двадцать шесть.

По тёмной улице, избегая редких освещённых мест, вслушиваясь и внюхиваясь в темноту, ползла тень человека. Бывало, что люди теряли свою тень, но эта тень потеряла человека и любая нелепая случайность могла сейчас помешать им обрести друг друга. Тень ползла к театру. Там, на его задворках, была труба с отводным краном, из которого текла тёплая вода. Валёк снял телогрейку и рубашку и попытался отмыть въевшуюся четырёхмесячную грязь. Он дрожал от холода и страха, но упрямо мылил и тёр голову, лицо и руки, пытаясь вернуть тени человеческое обличие. Он обтёрся маленьким полотенчиком, которое сразу почернело то ли от влаги, то ли от грязи, бросил его под ноги и уполз в темноту, словно змея, сменившая кожу.

Валёк последний раз шёл в берлогу и в последний раз додумывал свой план. Теперь он рассматривал его отстранённо, как бы сбоку, выискивая и подчищая шероховатости. Вот его уличили, поймали и потащили на допрос. Первый вопрос: откуда документы и вещи? Что отвечать? «Нашёл» он отверг сразу, как примитивный, но придумал другой, нестандартный и, как ему казалось, убедительный.

«Это было где-то в середине января. Шёл снег. Смеркалось. Я рылся в мусоре. Вдруг из снега на меня выходит какой-то странный малый и говорит так ласково, как и мама никогда не говорила:

— Бедняжка, да ты замёрз совсем. Разве зимой так одеваются?

Я решил, что издевается, гад, и уже послать хотел, а он как начнёт раздеваться, как начнёт. Я и опомниться не успел, а вся одежда и ботинки уже у ног моих лежат. А он стоит, как сейчас помню, в белой рубашке, брюках и носках, руки поднял, будто благословляет, и говорит:

— Возьми вещи, они мне больше не нужны, носи и постарайся опять стать человеком.

Благословил и убежал назад в снег. Больше я его никогда и не видел. А я что? Холодно очень было, так я и оделся, а там паспорт в кармане. Забыл должно».

Что-то смущало Валька в этой конструкции, было какое-то «но», которое он не мог ухватить и осмыслить. На станции лязгнули вагоны электрички семь двадцать четыре, когда Валёк влез в берлогу. Седой сидел в гнезде и прямо из банки лакал своё пойло. Валёк замер, но Седой никак не прореагировал на его появление, лёг и затих, собираясь с силами перед очередной схваткой со смертью.

— Давай, давай, не тяни, — шептал Валёк, — время уходит.

Наконец Седой задышал по-собачьи и Валёк быстро стянул с себя заскорузлое тряпьё. Он достал джинсы и натянул их на голое тело. Они были широковаты. Валёк тяжело вздохнул и брезгливо выдернул пояс из своих армейских брюк. Он натянул свитер и надел пиджак, который был тоже немного широковат, сунул босые ноги в чуть великоватые ботинки и рассовал по карманам деньги, паспорт и бумажник, достал из щели в стене пластмассовую вилку, расчесал ею ещё влажные волосы и бороду и вернулся к мысли об ускользнувшем «но».

— Они не поверят и начнут проверять, — вслух размышлял он, — и узнают, что кто-то влез под поезд. И что дальше? Машинисты покажут, что он был один и никто его под состав не бросал и ничего они доказать не смогут. Надо только держаться, стоять на своём и никто не сможет доказать…

Он вдруг осёкся и замер, поражённый пришедшей в голову мыслью.

— Они ведь спросят, где я жил. Врать бессмысленно — бомжи всё равно покажут. Они придут сюда, а здесь Седой. Прижмут, и он всё расскажет, — похолодел Валёк и заскулил, завыл, предчувствуя нечто страшное, — Нет, ты, скотина, не просто расскажешь, — прокричал он с бешеным отчаянием, — а вывернешь всё наизнанку и нож в мою руку вложишь! И тогда уже ничего не доказать, не отвертеться…

Валёк ужаснулся осознанием ускользавшего «но» и с ненавистью посмотрел на бьющегося в конвульсиях Седого. Он рухнул на ящик, который тут же развалился под ним, и, словно язычник тысячелетней давности, протянул руки к огню угасающей печки.