Игра в расшибного - [14]

В простенке между окном и дверью висели на гвоздях кастрюльки и сковороды, под которыми на сложенных столбиком кирпичах стоял надраенный, как корабельная рында, примус. Посуда хранилась в шкафчике с застеклёнными дверками по другую сторону окна. Там же была прибита полка, сплошь заставленная книгами и журналами, тоже, видимо, брошенными постояльцами гостиницы. Читал ли их новый владелец, трудно судить, но некоторые книги были любовно переплетены совсем недавно. Среди них Котька выудил «Тараса Бульбу».

Под книжной полкой Иван Кузьмич прикнопил огоньковские репродукции с портретов Сталина в белом кителе генералиссимуса и Жукова на параде Победы. Рядом в картонной рамочке под целлофаном, вырезанным из планшета офицерской полевой сумки, висела любительская фотография, запечатлевшая в июле тысяча девятьсот сорокового года — года Котькиного рождения — почти всех соседей по двору. На ней ещё можно было угадать мужа и взрослых, чубатых сыновей тётки Печерыцы, молодую чету Дёминых, многодетные семейства Максяшевых и Зайцевых, старшего брата Толика Семёнова — Фёдора. Менее чем через год Кузьмич не со всеми успеет даже проститься: кто будет в смене на заводе, а кто уже трястись в эшелоне по дороге на фронт. Только память да эта фотография останутся о них после войны.

Когда Костя втиснулся в коморку Фролова, тот сидел на любимой скамеечке с приделанной спинкой от венского стула и, прикусив губу, старательно зашивал на изношенном тельнике прореху, широко водя иглой с длинной ниткой от коленей к животу.

— Кто ж так шьёт, дядь Вань? — ставя бидончик на полированную гладь стола, хмуро изрёк Котька. — Отдал бы моим, враз заштуковали бы.

— Чё пришёл? — не поднимая глаз от шитья, нарочно не замечая бидон, буркнул Кузьмич.

— Пиво принёс. Очувствоваться надо.

— И всё?

— Окстись, дядь Вань, семи часов нет. Закрыты магазины.

— А дежурный?

— До него полдня шлёпать трезвыми ногами.

— А ресторан в порту?

— А деньги где такие?

— Вот в кепке, — крутанул головой Кузьмич. — Сберёг.

Он, кособочась, приподнялся и попробовал встряхнуть тельняшку, но та будто зацепилась за что-то и вырвалась из его рук.

— Чёй-то? — не понял Иван Кузьмич, и тряхнул сильнее. Тельняшка не поддавалась.

Котька нагнулся, глянул снизу и заржал, не в силах разогнуться:

— Полундра! Ты её…, ты её…, к гульфику пришил!

Кузьмич недоверчиво и осторожно сунул руку в мотню и тут же, поскуливая, стал рвать нитки:

— Будя щериться, верзила! Налей пива, не вишь человеку плохо!

— Плюнь на грудь, а то помру без солёного моря! — хватался за бока Котька.

В приоткрытую дверь просунулась голова Гункина:

— Мужики! Не забыли перевозить нас сегодня?

— Гунькин, чёрт! — цикнул на него Фролов. — Надо же под руку явиться! Ты бы ещё в пять утра припёрся. Из-за тебя пиво расплескал.

— Не Гунькин я, а Гункин, — обиженно промычал учитель.

— По нашенски Гункин — немец, а ты, Павел Борисович, чистокровный русак, значит, опять же по нашенски — Гунькин! — не отрываясь от кружки, бурчал Кузьмич. И вдруг, словно вспомнив давно искомое, но запамятованное, громко вскрикнул: — Ей богу, верно будет, ежели твои деды с истари Кункиными звались! А?

— Да ну вас к лешему! — застенчиво хихикает учитель. — Шкаф-то придёте тащить?

— Не терпится? — щерится Кузьмич и с кряканьем подмигивает Котьке. — Гули да гули, ан и в лапти обули!

— И не говори, кума, — подхватывает Костя, — у самой муж пьяница!

— Вечером, вечером, мужики! — понимающе приговаривает Павел Борисович и, чихнув от возбуждения, исчезает.

— На праздник и у воробья пиво! — говорит ему вслед Кузьмич и вторично наполняет кружку.

* * *

Солнце уже вровень с крышами. Душно. В доме одна за другой распахиваются настежь двери. Слышно, как со звоном бьёт в донышко ведра тугая струя воды из колонки.

Пиво только раззадорило Кузьмича. Он без наслаждения, торопливо курил ленинградский «Беломор-канал» и нетерпеливо поглядывал на осоловевшего Котьку. Наконец, не выдержал:

— Извини, паря. Вчерась не утерпел, купил тут на твои.

Фролов чересчур поспешно достал из посудного шкафчика четвертинку и, повертев пузырёк в корявых пальцах и глянув жидкость на свет, хмуро спросил:

— Тяпнешь рюмашку?

— Нет, — скривил губы Котька, — не сейчас.

— Тогда ступай, — обрадовался Кузьмич. — Не порть аппетит кислой рожей.

«Костя!» — как раз вовремя позвал с балкона бархатный голос. Людмила уже привела себя в порядок, уложила корзинкой и зашпилила на затылке русую косу и сияла здоровой улыбкой, нарочно морща и без того курносый нос. Но тёмно-серые с поволокой глаза полюбовницы внимательно ощупывали вынырнувшего от дружка Костю, явно не прочно стоявшего на длинных ногах.

— Вера картошку чистит. Нырни в погреб, достань солёненьких огурчиков. Накось! — и она бросила ему связку ключей, которые, не долетев до Карякина, брякнулись оземь, как об камень.

— Какие в июле огурцы? Кислятина, глаз вырви!

— Мабудь меня на кисленькое потянуло, — поджимая губы, пропела Милка.

Но Костя намёка не понял. Он, кряхтя, поднял ключи и вразвалочку поплёлся к сараю.

В глубоком погребе было прохладно. Запахи перестоялого рассола и плесневелых остатков квашеной капусты остро щекотали ноздри. Котька не спеша выловил в кадке с десяток пупырчатых огурцов, на диво ещё крепких и зазывно просящихся на зуб, сложил их в глиняную миску.