Игра в игру - [27]

В ее тени жила вторая. Этой ничегошеньки не надо было, кроме возможности придумывать и записывать разные истории. Ее физически выворачивало наизнанку от лжи даже во спасение. Она бредила настоящей любовью и дружбой и свято верила, что талантливый человек обязательно преуспеет. Вторая была совестью первой, не позволяла ей выскакивать за рамки порядочности и отступаться от справедливости. Она придумала себе имя в раннем детстве. Так делают многие. У большинства оно забывается. У нее стало литературным псевдонимом.

Третья, которая обрела имя лишь через двадцать лет, приняв крещение, тоже уже существовала. Она родилась в грозовую воробьиную ночь в деревенском доме бабушки, куда ее сплавляли на лето. Было страшно, она плакала, и бабушка рассказала ей про Бога и научила двум молитвам: «Отче наш» и еще одной, малороссийской, крестьянской, древней, «Матерь Божья в головах, Иисус Христос в ногах, ангелы-хранители по бокам. Храните мою душечку с вечера до полночи, с полночи до света, со света до самого века». А осознала она свое существование, когда, вернувшись в город осенью, играя, взяла без разрешения губную помаду и потеряла. До прихода строгой мамы оставалось полчаса. Та могла основательно выпороть. Десять минут лихорадочных поисков в игрушках и книжках – тщетно. Еще пятнадцать минут панического «второго круга» – помады нигде нет. Тут она вспомнила про Бога. И настали пять минут первой горячечной молитвы. В дверном замке уже шебуршал ключ, когда тюбик вдруг оказался прямо перед глазами, потом в дрожащей потной ручонке, потом в маминой коробке для косметики. Третья, долго оставаясь безымянной, служила верой и правдой и первой и второй. Обе воспринимали ее как часть себя. Первая считала, что она сильная, умная и сама преуспеет. А если нет, ей обязательно поможет Бог. Вторая вообще долгое время отождествляла себя с третьей. Она полагала, что талантлива, талант – от Бога, и Бог создаст ему все условия, лишь бы проявился…»

Взаимоотношениями трех ипостасей одной женщины и отношениями их с миром романистка увлеклась не на шутку. Разумной «первой», в сущности, была она сама. В «третьей», истово верующей в то, что все от Бога и надо кротко вытерпеть до конца, чтобы спасти душу, можно было узнать лучшую ее подругу. Маша поразилась, насколько трудно, но безжалостно мать отдавала и «первую», и «третью». В няньки, служанки, жертвы таланту «второй», то есть Веры. А та собственное дарование пропивала. И отказывалась признавать, что терзает не только себя. Ничего аморальнее Лиза еще не писала.

Игнат Смирнов смотрел на замолчавшую бесстрастную Лизу Шелковникову с неподдельным ужасом. Слегка побледневшая и сильно обеспокоенная Маша тихо спросила:

– Мама, с тобой все в порядке? Хотя бы с нервами? Это же непереносимо. Ну да, китайцы говорят, только бы не жить в эпоху перемен. Да, миллионы людей лишились привычного статуса и обнищали, потеряли себя. Да, работай твоя писательница, скажем, в библиотеке хоть на десять ставок, ей светит крохотная пенсия. Сыну так и так придется ее содержать. Я трагедии не вижу с сидением на его шее. Она счастливица, у большинства малоимущих дети в двадцать лет получают копейки. А эта может себе позволить лечиться в частной клинике от алкоголизма. Потом творить и контактировать с издательствами. Зачем ты нагнетаешь отчаяние? Пощади тех, кто это пережил. По-твоему выходит, что талант – это проклятие и обладателя, и его близких, а не дар Божий. У тебя слишком убедительно получилось.

– Исповедально, – осторожно вставил Игнат. Взглянул на Машу и уважительно подумал: «Писательская дочка – складно глаголет».

– Значит, ощущение предельной откровенности есть? А это на самом деле исповедь, только не моя, – торопливо сказала Лиза. – Я не вправе открывать чья, поэтому и пишу от первого лица. Но поверь, Игнат, я не алкоголичка, никогда ею не была и за гранью нервного срыва не нахожусь. У Маши тоже наследственно здоровая психика, что она своей реакцией сейчас и доказала. Но героиня решится отправиться в наркологическую клинику. Там познакомится с богатым издателем, тоже пациентом, они полюбят друг друга, и оба восстанут из пепла. Я гарантирую счастливый конец. Именно потому, – повернулась она к дочери, – что в этой стране настрадались все под завязку.

– Конец? – изумилась явно не привыкшая легко переубеждаться Маша. – Мама, до второй главы после такого начала дойдет только закоренелый садомазохист.

– Я хотел бы сыграть ее сына, – вдруг мечтательно признался Игнат. – Я бы жалел ее и ненавидел.

– За что ненавидел? – живо поинтересовалась Лиза.

– За то, что ради меня, якобы обожаемого сыночка, не бросает пить. Какая же это материнская любовь? И вот я взрослею, мужаю и начинаю прозревать: ей деньги на водку нужны, а не я.

– Погоди, погоди, она многим пожертвовала, чтобы поднять своего мальчика. Алкоголизм – болезнь. Моя героиня хочет остановиться. Но самостоятельно уже не может.

– Болезнь, – мрачно согласился Игнат. – Настаиваешь на том, что она излечивается лекарствами в специализированной клинике. А после выписки оттуда реабилитацию облегчает новая любовь к мужчине. «Старая» любовь к сыну не считается, да? Мне уже давно прабабушка рассказывала. Жили-были пятеро малолетних детей – она средняя, их нежная мать и умеренно пьющий отец. Двадцатые годы, деревня, голод. Мать забеременела шестым, пошла к знахарке избавляться и через две недели умерла от заражения крови. Вдовец год, год, Лиза, напивался каждый день до невменяемости. Без единого выходного увеличивал дозу. Уходил с утра на трясущихся ногах и ночью приползал назад. Чем эти сироты питались, каково им было, прабабушка не описывала. Только крестилась и умывалась слезами. К вечеру, когда становилось невыносимо тоскливо и жутко, они все забирались в… как его… не подвал, а…