Игра в игру - [25]

– Писательниц уже больше, чем домохозяек, для которых они стараются, – сквозь зубы прокомментировала Елена.

– Маша учится в медицинском, свадьба через три месяца, – закруглился Игнат, вдруг почувствовав, что ему тоже плевать на имена, биографии и собственную участь. И без паузы с тоской выпалил: – Родственная душа, я тебя люблю, я не могу без тебя, я погибну.

– Я тоже тебя люблю, Игнат, – улыбнулась Елена. – Поэтому помогаю обрести то, что называют радостью бытия. Тебе кажется, что любовь и физическое обладание – синонимы. Ты ошибаешься. Я дарю тебе счастье: меня невозможно добиться никакими силами, талантами и ухищрениями. У каждого человека должен быть некто недосягаемый. Например, влюбляешься в певицу, которой сейчас за семьдесят. То есть в нее молодую, с черно-белой записи стародавнего «Голубого огонька». Недосягаемым человек жестоко болеет. А потом на пике мучений вдруг приходит невероятное облегчение. И он начинает бешено ценить досягаемое и достигнутое. Он любит его, он благодарит судьбу. Иначе ему всегда всего будет мало, все будет быстро приедаться и он от скуки оскотинится вконец.

– А где пик, родственная душа?

– У всех он разный, Игнат. У кого-то песочная горка на пляже. У кого-то Эверест. Ты одаренный, творческий, значит, готовься к альпинизму. Мы обязательно еще встретимся, но…

– Прошло всего десять минут, родственная душа. И те два типа, безумно глядящие то на тебя, то на часы, вероятно, используют обещанные мне триста секунд. А я доволен и спокоен. Потому что ты их заметила, а потом глаз от меня не отвела, не делала им знаки, дескать, ждите… Спасибо, я побыл избранником.

– Удачи, Игнат. Я позвоню. Восприми добрый совет. Если у твоей Маши мать литератор, попроси ее почитать что-нибудь из того, над чем она работает. И теща станет твоей рабыней.

– Да не нужна мне рабыня. Я просто сделаю, как ты велишь.

– О, кажется, ты кое-что понял, – несколько удивилась наставница. – Ну, ступай.

Ему ничего не оставалось, кроме как подняться и уйти. «Я тоже люблю тебя, Игнат», – шелестело, казалось, во всем теле, как шелестят осенние листья перед падением с веток. А Елена чувствовала себя слегка отдохнувшей в юношеской наивности. «Двум типам» встречу в ресторане она не назначала. С их незапланированным явлением ей повезло – нужны были для дела. Но опытная Калистратова действительно сконцентрировалась на Игнате, придав своему лицу выражение крайней заинтересованности, чтобы ребята попереживали. Их внутренностям надлежало замереть от страха, что у нее не хватит времени перекинуться с ними несколькими фразами.

Игнат Смирнов брел по жаркой людной улице в состоянии, какое всегда накатывало на него в первый снегопад: чудилось, что вокруг ни души, всюду бело навсегда и снегом пахнет остро и непоправимо. Он ощущал грусть и радость как единое и неделимое и легкий зуд потребности разделить их, чтобы не выпасть из реальности, не сойти с ума.

«Елена – высшее существо, – думал Игнат. – Она признается мне в иной любви и устраивает мое счастье – какое-то настоящее, очищенное страданием. Я о таком и представления не имею. У нее не родственная моей грешной, но святая душа. А я совсем не хочу этого счастья. Я хочу той самой физической близости, и дальше будь что будет – дурдом или петля. Надо же, числил себя в способных к духовной жизни, а оказался душевным уродом. Елена воспарила, а я пал. И мечтаю о безалаберности, легкомыслии, соответствии собственному возрасту, что ли. Я не смогу целую молодость карабкаться по мукам все выше и выше, чтобы в старости с наслаждением съехать с горки на заднице прямо в гроб. Наверное, Елена снова надо мной поиздевалась. Она сама-то покорила свой Эверест боли? Или еще лезет вверх? Сейчас я с удовольствием загадал бы желание, чтобы Маша стала для меня не врачом, но лекарством. Нескладно, неладно все получилось».

Тем временем Елена Калистратова, бодро и сурово проведя совещание, пила в кабинете кофе и думала об Эдуарде Шелковникове. Он с недавних пор был отстранен, рассеян и замкнут. Неужели его действительно так сильно тянет к первой жене? Неужели уйдет?

– Я еще поборюсь за свое, – сказала Елена вслух.

Сказка про недосягаемое была предназначена лишь Игнату. Вернее, не совсем сказка. Елена искренне считала, что на экране мальчик выглядит не очень убедительно. Ему словно не хватало послевоенного голодного и зябкого детства или столичных мытарств деревенщины. А уж если женщина решила добавить кому-то мужественности, пощады ждать не стоит.

На следующий день Игнат Смирнов попросил Лизу почитать вслух последнюю рукопись.

– Не надо, – прошептала ему на ухо Маша. – Ты еще не знаешь, что это такое.

– Но хочу узнать, – пробормотал он. И снова в присутствии невесты и ее матери начал верить, что хочет сам, а не Елена Калистратова за него.

Но опытная наставница была права, рекомендуя ему «заказать читку текущей нетленки». Ибо еще Лев Николаевич Толстой томился: «Пишешь, пишешь, дело-то одинокое. А потом так хочется, чтобы похвалили».

Лиза, случалось, читала рукописи паре приятельниц, которые называли себя истинными ценительницами ее творчества. Надо признать, что, выслушав главу из начала, главу из конца, они дожидались выхода романа и с легкой душой, не открывая тома, ставили его на полку. Соприкосновение с черновиком было их платой за дармовой авторский экземпляр. Ясно, что чаще всего материнская потребность в озвучивании очередного сочинения прибойной волной накрывала Машу. Методом проб и ошибок дочь вывела для себя несколько правил, которых придерживалась неукоснительно во избежание ссор. Ни при каких обстоятельствах нельзя было поддаваться на Лизины провокации в виде невинного вопроса: «Ну, как тебе? Не слишком пресно?» и касаться сюжета или стиля. Почему-то мать обижали даже похвалы, видимо, дочь порола несусветную чушь, демонстрируя, насколько не трудилась вникать в сокровенное. Маша предпочитала скороговорку: «Мам, не отвлекайся, давай дальше, интересно же». Высказываться о героях было не столь рискованно, однако вечная отличница по мере возможности отмалчивалась. А бдительная Лиза что-то важное для себя определяла по дочкиным глазам и вдруг останавливалась: