Николай Андреевич слушал рассеянно. Ему становилось тоскливо.
«Где же Дуня? Неужели дома нет? Тогда чего и сидеть? — думал он и вдруг радостно встрепенулся: через открытое, выходящее в палисадник окно он увидел мелькнувшую среди зелени листвы темно-русую головку. — Вот где она!»
— Знаете, Федор Антипович, что-то душновато, — быстро встал он. — Я ведь вышел, чтобы воздухом подышать. Пойду-ка я, поброжу у вас по садику.
— Что же, пойдемте, — промолвил старший Вострухин, нехотя вставая.
— Нет, — быстро перебил его офицер. — Я пойду один. Вы беседуйте. Мне, право, будет крайне неприятно, если я оторву кого-нибудь от занимательной беседы. Зачем я буду вас стеснять? Мы так давно знакомы, что можно и отложить ненужные церемонии. По вашему садику приятно походить. Зелень, знаете, ну и вообще… А вы беседуйте… Я похожу, подышу воздухом…
Отец и сын Вострухины переглянулись. Восковое лицо Сергея словно потемнело.
— Как угодно, — хмуро проговорил Федор Антипович, стараясь не смотреть на сына.
Не исполнить желания Свияжского он не смел; о нем, как и о всех людях, он судил по себе: «После свинью подложит». Но в душе он злился, так как понимал причину внезапной прогулки Николая Андреевича. Не менее хорошо понимал он, почему юный гвардеец довольно-таки частенько стал заходить в его убогий домишко.
Свияжский торопливо вышел.
— Мать! Чего ты не позовешь Дуню? — с некоторым пренебрежением уронил Сергей, не отводя от отца своего тяжелого взгляда.
Отец вдруг вскипел:
— Молоды еще яйца кур учить! Не клич, Манефа! Знаем, что делаем.
— Больно, тятенька, вы в мир вдались. Этак и душеньку легко погубить. Все на денежки разменяли? — проговорил сын саркастически.
— Не тебе учить. А для тебя дубинка у меня еще цела, — раздраженно ответил Федор Антипович.
— Что же, побейте. Стерплю… Бог терпел и нам велел. А вам грешно.
Лицо старого Вострухина стало темнее тучи.
— Будет вам! Сегодня только что свиделись и уж… — начала было Манефа Ильинишна.
— Нишкни! — грозно прикрикнул на нее муж, а затем, видимо, желая свести разговор на иную тему, произнес: — Так как же это ты насчет московских соборов, отец Никандр?
— Соборы-то соборами, — медленно промолвил странник, — а только этот офицерик до добра не доведет. Табашник настоящий. А тебе надо бы опаску иметь.
— И ты туда же! — сердито воскликнул Вострухин-отец. — Тебе-то как будто и не пристало. Наживи добра с мое, тогда и учи.
— Мне добра не надо. Мне потребна кружка кваса или воды да кусок хлеба, только и всего.
— То-то, чай, в кубышке и припрятано. Знаем вас, смиренников.
— У меня ни синя пороху. По обету нищенствую, — обидчиво проговорил Никандр.
— Так, так. Небось, добровольных даяний не приемлешь? — с язвительной усмешкой заметил купец.
— Приемлю для Бога… Только для Бога, — смиренно потупясь, ответил странник.
— Все деньги Божьи, что говорить. В монастыри, чай, даяния-то, жертвуешь?
— Случается. На табачище да вино не извожу.
— Да что же, отчего этому не поверить? Вот тебе и благочестивая наша беседа: на табак, вино да деньги сошла…
— А все этот сбил, принесла нелегкая, — озлобленно проговорил Сергей.
— Так ты говоришь, что вера ноне пестра стала? — снова направил старший Вострухин беседу в надлежащее русло, и странник повел надлежащую речь.
Отдельного выхода из дому в палисадник не было, а потому Николаю Андреевичу пришлось идти вкруговую; проходя дворами к калитке садика, он различил в зелени кустарников стройную фигуру молодой девушки с несколько бледным, миловидным лицом, на котором застыло выражение напряженного ожидания. Девушка услышала его шаги и обернулась. Яркий румянец вспыхнул на щеках, и лицо будто осветила улыбка. Головка радостно закивала.
— Дунечка!.. Поджидала?.. — тихо спросил Свияжский.
— Ты здесь? А я, глупая, и не знала! Давно? — спросила молодая девушка.
Они пошли по аллейке. Вид у Николая Андреевича был рассеянно-скучающий; Дуня, сорвав мимоходом ветку, нервно обмахивалась ею.
— Тише. Смотрят.
Так было, пока их могли видеть из окон. Но едва они повернули за угол, куда выходила глухая стена, произошла метаморфоза: протянулись руки, уста слились в страстном поцелуе. Молодые люди сели на старую скамью под тенью развесистой рябины, и защебетала, как птичка, девушка:
— Я тебя так ждала, так… измаялась. День за днем проходит, а тебя нет и нет. И молилась я, и плакала… Боже мой! Вот тоска-то была! Думала, забыл, разлюбил…
— Тебя разве могу разлюбить?
— Красавиц много, не мне чета, — сказала Дуня, и у нее ревниво дрогнула бровка.
— Ты для меня краше всех. Милая, милая! Я не шел, потому что нельзя часто. И то твой отец волком смотрит. Что за мука, Господи! Каждый раз надо укрываться, чтобы свидеться. На свободе побыть совсем нельзя. Сейчас, верно, тебя и позовут. Надо правду сказать, и несчастливые же мы с тобой, Дунечка. Теперь брат твой приехал, стало быть, еще хуже будет. Скверно, родная!
— Полно!.. Что думать? Мне вот, как погляжу на тебя, и на сердце радостно становится. А думы — ну их! Хорошо пока, а о будущем, что загадывать? Бог поможет.
Эти слова вливали в душу Свияжского бодрящее чувство.
— Будем так верить, голубка моя! — воскликнул он.
