Игра с тенью - [19]

— Вы ведь знаете, что вы не один, мистер Хартрайт? Что в этом винограднике уже работает другой?

— Вы о мистере Торнбери? — сказал я.

Он кивнул.

— Позвольте спросить, почему вы уверены, что лучше подходите для этого дела?

Это был вопрос деликатный, и я поколебался, прежде чем ответить.

— Ко мне обратился друг Тернера, который питает некоторое доверие ко мне и никакого, к сожалению, — к мистеру Торнбери.

— Могу я спросить, какой именно друг?

— Боюсь, этого я вам сказать не могу.

— Понятно. — Он постучал пальцами, кивая, будто отбивал ритм мелодии, звучавшей у него в голове.

Я выбирал слова осторожно, но не мог не чувствовать, что даже для моего слуха они звучали слабо и неубедительно. Поэтому я не был особенно удивлен, когда он продолжил:

— Иногда, мистер Хартрайт, мы обманываемся или позволяем другим внушать нам обманное убеждение, что мы способны на некое великое дело, которое нам не по силам. Я говорю это как друг и знаю по собственному опыту. Я считал Тернера своим учителем. Я почитал его. Я лично знал его в последние десять лет его жизни. Большую часть этого времени и потом, когда он умер, я не думал почти ни о чем, кроме него и его работы. И все же мне теперь кажется, что я его совсем не знал.

Чтобы не показаться глупцом, я промолчал. Он вытянул руку и коснулся белой розы, свисавшей над его плечом. Капля влаги сорвалась с лепестка, на котором притаилась, и скатилась по пальцу.

— Возможно, вы знаете, мистер Хартрайт, что первый том «Современных художников» был задуман как защита Тернера от его критиков. Это была, как я прекрасно понимаю, юношеская попытка, порыв, вызванный заблуждениями молодости. Книга имела некоторый успех, но она, как мне кажется, не дала Тернеру ни капли удовлетворения. Как бы холодно и одиноко ему ни было, моя поддержка его не согрела. Прошло полтора года, прежде чем он впервые упомянул при мне книгу; и тогда он все-таки поблагодарил меня по-своему — как-то вечером пригласил к себе после обеда и угостил стаканчиком шерри в подвальной комнате, холодной, как могила, которую освещала одна сальная свеча. Но он никогда не скрывал, что, хотя я считал его, как считаю и сейчас, величайшим пейзажистом в истории мира, я все же не уловил значение и цель его работы. Боюсь, он был прав.

В огороде появился тощий седой человек в белой рубашке, толкавший перед собой тележку. Увидев нас, он остановился и снял свою подъеденную молью войлочную шляпу.

— Добрый день, Пирс, — сказал Раскин.

— Доброе утро, сэр.

— Пожалуйста, не обращайте внимания на нас с мистером Хартрайтом, — сказал Раскин, и тот продолжил свой путь. Раскин снова повернулся ко мне.

— Но я так мало видел… — Он покачал головой. — Это я обнаружил только прошлой зимой, когда взялся за каталогизацию его рисунков и набросков — которые, как и следовало ожидать в Англии, хранились в пыли и плесени в подвале музея Саут-Кенсингтон.

Внутри меня возникла электрическая волна возбуждения и добежала, покалывая, до кончиков моих пальцев.

— Что вы обнаружили? — спросил я.

Он вздохнул.

— Я обнаружил такой пессимизм, мистер Хартрайт. И такое мужество! — Он внезапно развернулся и поднес розу к самому моему лицу: — Тернер видел цветок во всей его красе более истинным глазом, чем любой другой из живущих. И в то же время, — он погрузил палец в лепестки, раздвигая их, — он видел червоточину внутри и не уклонялся от нее. Посмотрите повнимательнее на любую его картину, и в самом сердце ее вы увидите темный ключ.

Что-то в его тоне, когда он это сказал — зловещая дрожь в голосе, печальные, как у охотничьего пса, глаза, — вызвало у меня желание рассмеяться. Однако я победил это желание и спросил:

— Ключ к чему?

Он не ответил, только важно поднял палец и бросил на меня суровый сожалеющий взгляд, будто учитель, поправляющий на редкость тупого ученика, который снова не понял чего-то очень простого.

Я постарался не выдать раздражения.

— Вы говорите о каких-то конкретных работах?

— Их больше девятнадцати тысяч, — сказал он. — Вы должны сами увидеть их. Я могу дать вам записку.

— Спасибо.

— И вот лучший совет, который я могу вам дать: если вы надеетесь познать Тернера, надо погрузиться в его работы.

— Но что насчет него самого? — настаивал я. — Его характера? Его вкусов? Его привычек?

Ответ последовал не сразу. Он поднял руку и подозвал садовника, который как раз проходил мимо с нагруженной тачкой:

— Пирс!

— Да, сэр? — сказал тот, останавливаясь и щурясь в нашу сторону.

— Пойдите в дом и попросите Кроули найти автопортрет Тернера, и…

— Прошу прощения, сэр, найти что?

— Автопортрет Тернера, — повторил Раскин (слегка раздраженно, как мне показалось). — И принести его сюда.

— Да, сэр.

— Так что вы говорили? — спросил Раскин, когда тот ушел, а потом, прежде чем я успел заговорить, продолжил: — Ах да, его характер. Ну что ж, все, что я могу сделать для вас, — это то, что я сделал для мистера Торнбери, а именно — назвать основные, по моему мнению, его качества.

— Это бы мне очень помогло, — сказал я.

Он глубоко вздохнул, а потом, глядя вперед, будто слова были написаны перед ним на каком-то невидимом щите, медленно произнес: