Игра с джокером - [21]

— Заходите, — говорю. — Я тут потихоньку в квартире прибираюсь, да прикидываю, как похороны организовывать. Не поверите, но только о вас подумал, а вы уже здесь, легки на помине!

— Ну, — говорит Борис Павлович, — выходит, мы друг у дружки мысли читаем, и неудивительно.

А второй, имени которого не помню, кивает.

Прошли они в квартиру — и ахнули.

— Да, — говорят, — поработали мерзавцы!

— Это ещё что, — говорю, — вы бы вчера видели, до того, как я за уборку взялся! Сегодня к вечеру, авось, совсем пристойно будет.

— Так и наши жены подойдут, помогут, и мы подсобим, верно, Лексеич? — говорит Борис Палыч, и я, по крайней мере, теперь соображаю, что второго Лексеичем зовут. — Так что только скажи, что и как делать, а мы все исполним.

— Это хорошо, — говорю, — потому что в тех делах, что больших хождений требуют, я не то, чтобы очень. И с готовкой стола тоже. Тут женщины весьма даже пригодятся. Ну, и любой мужик к делу потребуется, когда с моргом надо будет разбираться и гроб нести.

— Все сделаем, не беспокойся, — заверяют они, и пол-литра достают. Давай, говорят, по нашей по солдатской в светлую память Феликса Васильевича, пусть земля ему будет пухом, и за здоровье его жены и дочери, чтобы они оправились и больше бед не ведали, и хоть на душе у них незаживающих шрамов не осталось.

Я так понял, они, как и я, с самого утра озарились маленько, с тоски да с печали.

Сели мы на кухне, дернули по одной и по второй, и в память и во здравие, и я говорю:

— Как по-вашему, кто это подлое дело учинил? Те трое, которых я вчера утром возле палатки видел?

— Почти наверняка они, — отвечает Палыч. — Братья Сизовы, расперемать их так. Только со вчерашнего вечера их уже не трое, а двое.

— Как это? — спрашиваю я, со всем выразимым недоумением.

— А вот так, — принимается объяснять Лексеич. — Вчера поздно вечером среднего брата, Олега, пристрелили насмерть, прямо у рынка.

— Надо же! — ахаю я. — И кто, по-вашему, это сделать мог?

— По-разному люди толкуют, — говорит Палыч. — Милиция сегодня весь рынок опрашивала. Но, в основном, думают, что это или кто-то из торговцев, которым надоело непомерную дань платить, или война банд началась. Эти братья Сизовы, говорят, многим крупным бандитам поперек горла встали, потому что они даже бандитского закона не признают. Одно время слухи ходили, что есть над ними кто-то покрупнее, потому что иначе получалось, что они одной наглостью и готовностью на любое зверство пойти рынок держат, а сами, к тому же, не очень умны, чтобы до каких-то вещей додумываться, но их хозяина так и не удалось вычислить. Сперва говорили, что это Кусок, самарский „авторитет“, как эту сволочь теперь называют. Но Куска убили в прошлом году, а на Сизовых это не отразилось…

— Да директорская „крыша“ их сделала! — перебивает Лексеич. Директору надо торговлю своими изделиями вести, а какая тут торговля, когда все в страхе перед Сизовыми ходят!

— Это какого директора? — спрашиваю. — Букина, что ли?

— Его самого! — говорит Палыч. — Когда это вы познакомиться успели?

— Да заезжал вчера, соболезнование выразить, — объясняю. — Вот и познакомились маленько. Значит, у него и „крыша“ есть? Зачем она ему?

— Как зачем? — удивляются мои гости. — Он же такие дела крутит, что без „крыши“ никак нельзя!

— Какие дела? — спрашиваю. — Он мне плакался, что их налогами душат, с работниками завода рассчитаться не может!

— Плакаться он горазд, — говорит Палыч. — А ты на его дом погляди! Лучший дом во всем городе, дворец натуральный! И погляди, сколько левых машин с грузом каждый Божий день с завода уходит! Он, небось, и к тебе подкатывался, чтобы через Союз Ветеранов торговлю вести, по безналоговым льготам?

— Точно, — говорю, — подкатывался. Рассказывал, что и с Васильичем про это толковал.

— Верно, толковал, — говорит Лексеич. — И Васильич послал его куда подальше. Потому что говорит, на бумаге выглядит все это очень красиво, чтобы быть торговым посредником, пользующимся безналоговыми льготами, но ведь за несколько лет на заводе столько продукции уворовано, что, только втянись в это дело, обязательно крайним окажешься, спишут на тебя все грехи и сядешь до скончания времен. А Букин, который тебе бумаги будет на подпись таскать, при первом же удобном случае на тебя весь коллектив завода науськает: вон он, гад, который нашими изделиями спекулирует и вашу зарплату замыкал, ату его! Ведь на части разорвать могут, народ у нас такой попадается, что больше верит слову начальства, чем глазам своим, которые Букинский особняк мозолит. А как припишут тебе хищения на всю стоимость особняка, и уляжешься ты отдыхать на нары, так Букин начнет следующего простофилю искать, чтобы на него очередные хищения списывать.

— Все точно, — кивает Палыч. — Васильич именно так говорил, а он мужик башковитый, любой подвох за версту чует… чуял, — поправился он.

— Послушайте! — говорит Лексеич. — А ведь смерть Васильича Букину очень выгодной получается. Мы без Васильича как без рук, и теперь Букину только ждать остается, когда мы свою торговлю завалим, разоримся, и к нему на поклон придем: мол, не откажи в милости, дай твоими изделиями торговать, чтобы мы по миру не пошли… И навяжет он нам свои условия, и будем мы ему все бумаги подписывать, и будет он пользоваться всеми освобождениями от налогов, которые ветеранам предоставляются, и так нас запутает в свои махинации, что нам останется только под его дудку плясать и конца ждать!