Игра - [20]

– Завтра я выступаю в Доме печати с докладом. Мы открываем выставку, приходите. В Доме печати, в котором я в то время работала в одной из редакций газет переводчиком, действительно полным ходом шла подготовка к открытию фотовыставки. И о докладе Манолов сказал не для красного словца. Но когда утром следующего дня я как обычно по пути в свой кабинет проходила мимо актового зала и, увидев его, махнула ему рукой в знак приветствия, тот сделав вид, что не заметил меня, быстро ретировался в подсобное помещение. Он не мог не узнать меня, тем более что моя трость – эта такая редкая и особенная примета для молодой женщины. Да и трость-то особенная, конца девятнадцатого века, изготовлена из мраморного, или, как еще его называют, железного дуба, с рукояткой из моржового бивня, держащаяся на резьбе; место соединения рукоятки с тростью закрывает широкий ободок из белой меди, украшенный великолепным выпуклым орнаментом. Шикарнейшая вещь, не зря оперировавший меня хирург, повертев ее в руках и попробовав с ней ступать, забывшись, сказал: «С такой тростью можно хоть до конца жизни ходить». Медсестра, ассистировавшая при перевязке, сделала страшные глаза. Но я не придала значения словам «до конца жизни», поскольку поняла, что доктор искренне восхищался тростью, а не прогнозировал состояние моего здоровья. Скорее всего, Спасу Манолову было неловко за свое поведение. Чтобы не смущать его, я решила не попадаться ему больше на глаза. И очень кстати в этот день меня просто завалили работой. Да еще из соседней редакции пришли с просьбой выручить их коллегу, детскую писательницу с красивым именем Оливия. Узнав, в чем дело, я, тут же отложив менее срочные переводы и не тратя времени на возмущение по поводу того, что нехорошо все оставлять на последнюю минуту и что рассказы, особенно детские, второпях переводить нельзя, это не газетные статьи-однодневки, села за работу. Поглядывая на часы, я с нескрываемым удовольствием и азартом переводила прекрасно написанный рассказ для детей, с которым писательнице предстояло уже на следующий день выступать на семинаре детских писателей в Минске. Я работала до позднего вечера. После меня в редакции оставались только корректоры, игравшие в коридоре в корону в ожидании газетных полос из типографии, и куривший сигарету за сигаретой главный редактор, который ждал пробного оттиска, чтобы подписать номер. Утром в галерее с фотоработами опять толпилась публика, я обходила и увертывалась от фотографов: мне не нравится попадать в кадр. С Маноловым я больше не встречалась. И я не вспоминала о нем до тех пор, пока мне домой по почте заказным письмом не пришли анкеты из Института спортивной медицины и список документов, необходимых для того, чтобы меня приняли в Реабилитационный центр для дальнейших обследований и восстановления. Все анкеты были на русском языке, ничего переводить не надо было и поэтому с помощью лечащих меня хирургов, обрадовавшихся открывающейся передо мной возможностью, мне удалось быстро собрать все нужные медицинские справки. Я быстро оформила все необходимое для поездки в Болгарию.

Но поездка не состоялась. Почему-то через нашего редактора, моего непосредственного начальника, мне сообщили, что мне отказано в выезде из страны. О причине отказа не говорилось. Но, по мнению редактора, причина отказа крылась в том, что моя мать в годы сталинских репрессий была вместе с моей бабушкой сослана в Сибирь. Мне не верилось, что из-за этого, ведь моих родных реабилитировали, и уже столько лет прошло, и при чем тут я? Позднее выяснилось, что даже в перестроечный период, в годы так называемой гласности и поющей революции, из Эстонии не разрешали выезд на концертные турне одному довольному известному эстонскому музыканту, имевшему несчастье родиться в Сибири в семье ссыльных эстонцев.

Если честно, то я недолго горевала из-за сорвавшейся поездки, потому как выяснилось, что реабилитация уже неактуальна, поскольку мне предстояла новая операция на коленном суставе. Я сообщила об этом в Институт. Там мне посочувствовали и пожелали удачи. Почему я решила позвонить также и Манолову, не знаю. Это было ошибкой с моей стороны. Услышав в трубке звонкий высокий девичий голос, я подумала, дочь или внучка, и, не зная, как спросить по-болгарски «родители дома», растерялась и спросила: – Папа дома? – Ха-ха-ха, – послышался из трубки довольный голос, но он уже звучал по-другому: – Мой папа умер еще в русско-турецкую войну. Конечно же, это была шутка. Но бабушка Спаса Манолова, если это, конечно, была бабушка, а не ревнивая женщина, на чисто русском языке сообщила, что я не первая, кто по телефону принимает ее за девчонку. Я попросила передать Спасу, что я очень благодарна ему за содействие, но, к сожалению, моя попытка не удалась… Этим наше общение и ограничилось. Думаю, что тогда у светофора состояние Спаса было таково, что при виде молодой женщины с характерной для гимнастки травмой он включился как врач и его просто душил приступ альтруизма. Я долго хранила его визитную карточку с дописанными от руки координатами факультета спортивной медицины Софийского университета, куда я и должна была отправиться для реабилитации после очередной операции. Вот и все, что я вспомнила о своей несостоявшейся поездке в Болгарию. Да и какое отношение это могло иметь к настоящему? Но Банев где-то ведь отрыл, что меня не выпустили из страны. Мне официально никто не говорил, что я невыездная.