Игра по правилам - [4]

Что будет потом, я не думал. Единственным, что по-настоящему связывало нас с Гревилом, были узы крови, и, как только с этим будет все кончено, от него останется лишь память. С сожалением я наблюдал за бьющимся на его шее пульсом. Когда пульс пропадет, я вернусь к своей жизни и всего лишь буду время от времени тепло вспоминать о нем и об этой горестной ночи.

Я прошел в комнату для посетителей, чтобы дать ногам немного отдохнуть. Пребывавшие в отчаянии молодые родители еще не ушли, они сидели с ввалившимися от слез глазами в объятиях друг друга, но вот за ними пришла угрюмая санитарка, и вскоре до меня донесся душераздирающий крик матери, свидетельствовавший о ее невосполнимой утрате. Я почувствовал, как от жалости к ней, совершенно чужой женщине, слезы жгут мне глаза. Умерший ребенок, умирающий брат, всеобщее, всех сближающее несчастье. Я намного острее ощутил свою боль, вызванную неминуемой смертью Гревила, после того, как умер этот ребенок, и понял, что недооценил свое горе. Мне будет очень не хватать его.

Положив свою сломанную ногу на стул, я немного задремал, и незадолго до рассвета та же самая санитарка с тем же выражением лица пришла уже за мной.

Я последовал за ней по коридору в комнату, где лежал Гревил. На этот раз там было гораздо светлее и многолюднее. Экраны стоявших вдоль кровати приборов светились. По ним двигались бледно-зеленые полосы, одни — равномерными скачками, другие — абсолютно прямые.

Не требовалось никаких объяснений, но мне тем не менее рассказали, что прямые линии свидетельствовали о деятельности мозга Гревила, которая полностью прекратилась.

Нас не надо было оставлять наедине, чтобы попрощаться. В этом не было смысла. Достаточно было моего присутствия. Они спросили моего согласия на отключение аппаратуры, и я дал его. Двигавшиеся скачками линии тоже выпрямились, и все, что еще было в этом неподвижном теле, ушло.

* * *

Ушло много времени на то, чтобы что-то сделать утром, которое оказалось утром воскресного дня.

Потеряв счет времени, я начал вспоминать. В четверг я сломал лодыжку, в пятницу на Гревила рухнули строительные леса, в субботу Брэд привез меня в Ипсуич. Казалось, все это произошло невероятно давно — наглядный пример теории относительности.

Вроде бы строительных рабочих можно было привлечь к ответственности. Мне предлагали проконсультироваться у адвоката.

Вчитываясь в многочисленные документы и бумаги и пытаясь принять какое-то решение, я вдруг понял, что не знаю, чего бы хотел Гревил. Если бы он оставил завещание, то, вероятно, оставил бы и какие-нибудь наставления, которые я должен был бы выполнить. Я вздрогнул от мысли, что, может быть, только и знаю о том, что он умер. Я наверняка должен был кому-то сообщить об этом, но не знал кому.

Я поинтересовался записной книжкой, которую полиция нашла среди строительных обломков, и теперь мне отдали не только ее, но и все остальное, что было при нем: ключи, часы, носовой платок, кольцо, мелочь, ботинки, носки, куртку. Как выяснилось, остальную одежду, изодранную и окровавленную, уже сожгли. От меня требовалось расписаться за все взятые вещи, поставив напротив каждой из них галочку.

Их вывалили из большого коричневого пластикового пакета, в котором они хранились. На пакете с обеих сторон было написано белыми буквами: «Больница св. Екатерины». Я положил ботинки, носки, носовой платок и куртку снова в пакет и вновь крепко завязал его, потом сунул большую связку ключей, часы, кольцо и деньги себе в карман и наконец раскрыл записную книжку.

На первой странице Гревил написал свое имя, домашний телефон в Лондоне и служебный телефон, но никаких адресов. Внизу страницы, напротив пометки «При несчастном случае звонить», он вписал: «Дереку Фрэнклину, брату, ближайшему родственнику».

Эту записную книжку я как-то послал ему на Рождество: их выпускала Ассоциация жокеев совместно с Обществом жокеев-инвалидов. Меня неожиданно тронуло то, что он пользовался именно этой книжкой, в то время как у брата наверняка было много других. Написанное на первой странице мое имя заставило задуматься о том, как он в действительности ко мне относился: неужели мы так много значили друг для друга, сами того не подозревая?

Я с грустью положил записную книжку в другой карман брюк. Я подумал, что следующим утром мне придется позвонить к нему в офис и сообщить эту мрачную новость. Раньше мне никого известить не удастся, так как я не знал ни имен, ни телефонов тех, кто с ним работал. Знал я лишь то, что у брата не было партнеров, поскольку он неоднократно повторял, что может вести свое дело только сам, что партнеры часто готовы вцепиться друг другу в горло, а ему это было совершенно ни к чему.

Все подписав, я намотал завязки пластикового пакета себе на руку и потащился с ним и со своими костылями вниз, в приемное отделение, где тем ранним воскресным утром почти никого не было. Не было там и Брэда, и его обещанной записки у дежурного. Мне оставалось лишь сесть и ждать. Я нисколько не сомневался, что он в конце концов придет, как всегда мрачный, сутулый и неторопливый, и я не ошибся.

Он заметил меня издалека, подошел и, остановившись футах в десяти, спросил: