Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса - [164]
Как в рот воды набрали близко знавшие её Дэниел, Донн, Марстон, Чапмен, Дрейтон, Мэри Рот, Люси Бедфорд, даже воспитавшая её Мэри Сидни-Пембрук, хотя их не могло оставить равнодушными самоубийство дочери Филипа Сидни (то, что сумел узнать Джон Чемберлен, не было, конечно, тайной и для всех её друзей и родных). Как и смерть великого поэта и драматурга Уильяма Шекспира, смерть бельвуарской четы окружена странным, просто непостижимым для историков молчанием, причиной которого не могло быть незнание или тем более невнимание. Возможно только одно объяснение: писать об их смерти было нельзя.
Если посвящённые в тайну их жизни и смерти уже давно были связаны обетом молчания, то молодой Фрэнсис Бомонт, очевидно, не входил в их число, ещё за год-два до смерти Елизаветы Рэтленд он написал стихотворение, «необычное письмо» — так он назвал его, — в котором выражал глубокое преклонение перед этой замечательной женщиной. Ему «никогда ещё не приходилось славить какую-либо леди в стихах или прозе», он отбрасывает избитую манеру навязывания женщинам льстивых комплиментов, ибо понимает, к кому обращается сейчас. «Даже если я истрачу всё своё время, чернила и бумагу, воспевая Вас, я ничего не смогу добавить к Вашим добродетелям и не смогу сказать Вам ничего такого, что не было бы Вам известно и без меня… Но если Ваш высокий разум, который я чту даже выше Ваших блестящих титулов, одобрит эти слабые строки, я постараюсь вскоре прославить Ваши достоинства в новой песне… Я знаю, что, каковы бы ни были мои стихи, они поднимутся выше самой изощрённой лести, если я напишу правду о Вас»>{105}.
Такая возможность представилась Фрэнсису Бомонту, увы, слишком скоро. Элегия, написанная им через три дня после смерти Елизаветы Рэтленд, исполнена мучительной боли: «Я не могу спать, не могу есть и пить, я могу лишь рыдать, вспоминая её». Он скорбит о ней, чья жизнь началась с утраты великого отца, скорбит о том, что источник женского счастья — замужество было для неё («если верить молве») лишь видимостью, ибо она жила как обручённая дева, но не жена. Оплакивая Елизавету Рэтленд (судя по тексту элегии, Бомонт не знал или не хотел касаться причины её смерти), он выражает веру в вечную ценность поэтических идеалов. Он не в силах продолжать, он вынужден замолчать: «Я не буду больше нарушать мир её тихой могилы».
Биографы Бомонта отмечают, что элегия на смерть дочери Филипа Сидни по глубине переживания, значительности выраженных в ней идей, трагическому звучанию выделяется среди всех его поэтических произведений. Об этой элегии говорил в 1619 году Драммонду и высоко оценивал её Бен Джонсон. Когда в 1616 году умер сам Бомонт, Джон Эрл отозвался о его элегии на смерть Елизаветы Рэтленд как о «монументе, который переживёт все мраморные памятники, ибо они обратятся в прах скорее, чем её имя»>{106}. А в эпитафии Фрэнсису Бомонту, написанной его братом Джоном, есть строки об этой элегии, позволяющие определённо предположить, что именно безвременная кончина дочери Филипа Сидни явилась для молодого поэта таким потрясением, от которого он уже не смог оправиться. Несмотря на то что и Джонсон, и Джон Бомонт, и другие поэты знали об этой элегии и высоко её ценили, напечатать её смогли лишь через шесть лет после смерти Фрэнсиса Бомонта… Сами же они продолжали молчать и после этого.
Тайные элегии
Итак, то обстоятельство, что, издавая в 1616 году, всего через несколько лет после смерти Елизаветы Рэтленд, свои «Труды», так хорошо её знавший Бен Джонсон не проронил ни единого слова об этой смерти и не сделал этого позже, бесспорно свидетельствует, что эта тема была под запретом. Но, конечно, кто-кто, а уж Бен Джонсон умел обходить самые строгие запреты, формально не нарушая их (то есть не называя имён тех, о ком он говорил в своих предназначенных для немногих посвящённых произведениях «с двойным дном»). В этом трудном искусстве Джонсон достиг большого мастерства, превзойдя в нём почти всех[173] своих современников. Но тщательный научный анализ этих произведений и обстоятельств их появления в контексте творческой биографии Джонсона позволяет увидеть заключённые в них чрезвычайно важные аллюзии.
В разделе его «Трудов», названном поэтом «Лес» и состоящем всего из пятнадцати стихотворений, большинство из которых прямо адресовано членам семьи Сидни и их кругу (есть там, как известно, и два стихотворения из честеровского сборника о Голубе и Феникс), мы находим стихотворение под номером IV. Оно озаглавлено «К миру» и снабжено подзаголовком: «Прощание знатной, благородной и добродетельной женщины». Это драматический монолог, горькое прощание с несовершенным, исполненным суеты и фальши миром, из которого знатная и благородная женщина уходит, судя по её монологу, добровольно. «Я знаю, мир — только лавка кукол и пустяков, западня для слабых душ». Судьба предоставляет ей возможность начать новую жизнь, но она отвергает этот путь. В её голосе звучит усталость и горькая решимость. Осознав призрачную сущность мирской суеты и оказавшись теперь перед трагическим выбором, она не хочет начинать всё сначала, не хочет «уподобиться птице, которая, покинув свою клетку и ощутив воздух свободы, снова вернулась бы туда (в клетку. —
