Игра Нептуна - [65]

Жан-Пьер Эмиль Роже Фейе не вызвал ни малейшего интереса у бдительных стражей границы, Адамберг оказался в зале вылета, заставил-таки себя расслабиться и даже купил бутылку кленового сиропа. Именно так поступил бы Жан-Пьер Эмиль Роже Фейе — купил бы сироп для своей матери. Шум моторов и взлет принесли Адамбергу такое облегчение, какое Данглару и не снилось. Он смотрел вниз, на удалявшуюся прочь землю Канады, и представлял, как мечутся в разные стороны сотни растерянных копов.

Оставался контроль в Руасси и Ретанкур — ей это тоже предстоит через два с половиной часа. Адамберг за нее волновался. Ее новый образ — «праздная богачка» — вызвал у комиссара ступор и очень развеселил Базиля. И все-таки Адамберг боялся, что ее вычислят по фигуре. Он вспомнил ее обнаженное тело. Крупногабаритное — что да, то да, но гармоничное. Рафаэль был прав, Ретанкур — красивая женщина, стыд ему и позор, что он никогда этого не замечал из-за ее габаритов и силы. Рафаэль всегда был более тонкой натурой.

Через семь часов, утром, шасси самолета коснутся бетонной полосы в Руасси. Он пройдет контроль и на мгновение почувствует себя живым и свободным. И это будет ошибкой. Кошмар продолжится — на другом континенте. Будущее Адамберга было пустым и белым, как дрейфующая льдина. Ретанкур, во всяком случае, сможет вернуться в отдел: она заявит, что скрылась, опасаясь ареста, мол, ее могли задержать как сообщницу. А ему уготована бездна. И жгучие сомнения насчет того, о чем не хотел вспоминать его мозг. Пожалуй, для него было бы лучше действительно убить, чем носить в себе убийственные сомнения.

Жан-Пьер Эмиль Роже без проблем прошел паспортный контроль в Руасси, но Адамберг не решился покинуть аэропорт, не убедившись, что у Ретанкур все получилось. Два с половиной часа он бродил из зала в зал, прикидываясь невидимым, как Ретанкур в ККЖ. Жань-Пьер Эмиль никого не интересовал — ни в Париже, ни в Монреале. Он то и дело подходил к табло, отслеживая возможные опоздания рейсов. Тяжелые транспортные самолеты. Его большая Ретанкур. Без нее сидеть бы ему в камере канадской тюрьмы, пропадая ни за грош. Ретанкур, его «носительница» и освободительница.

Незаметный человечек Жан-Пьер Эмиль стоял метрах в двадцати от коридора прилета. Ретанкур должна была употребить всю свою энергию на то, чтобы перевоплотиться в Генриетту Эмму Мари Парийон. Пассажиры один за другим выходили в зал, а его лейтенанта все не было. Неужели ее задержали в Монреале? Забрали в ККЖ? Допрашивали всю ночь? Она раскололась? Выдала Рафаэля? И собственного брата? Адамберг начал злиться на всех этих незнакомцев и незнакомок, которые шли мимо, радуясь возвращению, неся в сумках кленовый сироп и плюшевых оленей-карибу. Он упрекал их за то, что они — не Ретанкур. Кто-то схватил его за руку и оттащил в зал. Генриетта Эмма Мари Парийон.

— Вы совсем рехнулись, — прошептала Ретанкур, не забывая «изображать» пресыщенность.

Они вышли на станции Шатле, и Адамберг предложил лейтенанту воспользоваться последними часами его пребывания в образе бледнолицего Жана-Пьера Эмиля и пообедать в кафе. Ретанкур засомневалась, но потом согласилась, вспомнив, что с самолетом все прошло успешно, а вокруг полно прохожих.

— Будем делать вид, — сказал Адамберг, держа спину как Жан-Пьер Эмиль, — что я там не был. И ничего не натворил.

— Дело закрыто, комиссар, — объявила Ретанкур осуждающим тоном, и лицо Генриетты Эммы приняло несвойственное женщине ее склада выражение. — Все кончено, вы ничего не натворили! Мы в Париже, на своей территории, и вы снова стали полицейским. Я не могу верить за двоих. Я способна таскать вас на себе, но думать вам придется самому.

— Почему вы так уверены в моей невиновности, Ретанкур?

— Мы об этом уже говорили.

— Но почему? — настаивал Адамберг. — Вы ведь меня не любите?

Ретанкур устало вздохнула.

— Разве это важно?

— Мне — да. Очень важно. Жизненно важно.

— Не время говорить об этом сегодня или завтра.

— Из-за моего квебекского приключения?

— Из-за него тоже. Не время.

— Ретанкур, я хочу знать.

Она какое-то время размышляла, вертя в руках пустую чашку.

— Лейтенант, возможно, мы больше не увидимся, — настаивал Адамберг. — В сложившейся ситуации не до иерархии. Я всегда буду жалеть, что не узнал и не понял.

— Ситуация та еще, что да, то да. Я не принимала в вас того, что нравилось всем в отделе — вашей манеры «одинокого охотника», этакого детектива-мечтателя, всегда попадающего в яблочко. Я видела другую сторону: вы были совершенно уверены в своем чутье, осознавали собственное превосходство и не интересовались мнением других людей.

Ретанкур замолчала, не зная, стоит ли продолжать.

— Ну же, — попросил Адамберг.

— Как все, я восхищалась вашей интуицией, но не равнодушием к соображениям заместителей, вы ведь их почти не слышали. Вы самоизолировались, окружили себя почти непроницаемым коконом безразличия. Я плохо объясняю. Барханы в пустыне движутся, песок мягок, но для того, кто идет через пустыню, он сухой. Человек это знает, он идет через пустыню, но не может там жить. Пустыня не располагает к жизни.

Адамберг слушал очень внимательно. В памяти всплыли жесткие слова Трабельмана, и темная тень отчаяния коснулась его лба жесткими крыльями. Доверять только себе, отстраняя других людей, путая лица и имена. Ретанкур только что сказала ему то же самое, а ведь он тогда подумал, что майор ошибается.