Игра колибри - [80]

За спиной раздался звук открывающейся двери, и на крыльцо с каменным лицом и стеклянным взглядом вышла Алиса. Она сделала шаг навстречу и остановилась в полуметре от меня. Я буквально ощутил, что она на грани и вот-вот заплачет.

– Ну почему он такой? Я так стараюсь, а он… – Первые слезинки скатились с глаз беззвучно, но уже через миг она зарыдала.

Я обнял ее вздрагивающее тело, теплое и хрупкое в этот момент, словно она вновь стала ребенком, рукой опустил ее голову себе на грудь и принялся успокаивать. Что за странное удовольствие – успокаивать любимую женщину, плачущую из-за другого? Таков мой ад был, таков он и остался. Алиса что-то говорила, но слов разобрать я не мог. Спина продолжала вздрагивать, рубашка на груди промокла от слез, а мы все стояли, обняв друг друга, в калифорнийских горах. Я впервые так обнимал ее и был счастлив, как еще никогда в жизни.

– Успокойся, любимая, я рядом, я здесь, успокойся, – шептал я в каком-то сюрреалистичном порыве, произнося смелые слова и признания.

– Прости меня, пожалуйста, – тихонько говорила она в ответ.

Я не знал, за что она просит извинения, а просто стоял рядом, просто был здесь… Сцена повторилась и в следующую ночь, те же признания и просьбы простить, но причину ее слез я не знал. Мы провели целый день вместе, катаясь на горных велосипедах, сходили на театральное представление индейцев и, уставшие до изнеможения, разошлись по комнатам, чтобы принять душ и встретиться у камина – некого символа нашего единения.

Я уступил ей, как и положено мужчине, первой забраться в ванную, но, когда закончил вечерний туалет и вышел в общую гостиную, обнаружил ее стоящей у окна, закутанной в теплый плед, с полупустой бутылкой шампанского. За окном парил снег.

Алиса стояла и смотрела на столь непривычную для Калифорнии картину, ее плечи подрагивали, как и вчера. Она плакала, глядя, как несутся навстречу стеклу хлопья снега, подхваченные легким ветерком.

Я тихо приблизился к ней, положил руки на плечи, даже не имея представления, что нужно говорить в этот момент. Алиса повернулась ко мне, посмотрела прямо в глаза, и я почувствовал на лице ее теплое дыхание с легким виноградным ароматом, слегка сладковатым и таким манящим.

– Я принимаю тебя, – прошептала она, – принимаю тебя таким, какой ты есть.

Али повторила это несколько раз, но я не мог проронить ни слова, боясь пошевелиться, боясь выпустить ее из объятий. Что это значит, какой смысл она вложила в произнесенные слова? Этого я не знал, но отчего-то мне казалось, что все идет правильно. Так, как и должно идти. Сам себе я объяснил это тем, что она впустила меня в свое сердце, словно приняла ту самую мысль, что я могу быть ее мужчиной, могу быть с нею рядом.

Она продолжала плакать, я успокаивал ее пустыми, как мне тогда казалось, словами. Для меня они ничего не значили и, скорее всего, были пусты и для нее, но, как болванчик, я повторял их снова и снова, стараясь успокоить Алису. Мы пробыли там еще два дня, и каждый вечер проводили вдвоем, я – с надеждой на близость, она… как дрессировщик в цирке, держала на расстоянии, будто тигра в манеже…

Все испортил я сам, по крайней мере, так считаю теперь. Вероятно, я попал в простую ловушку, подстроенную Алисой, чтобы показать мне, где именно должен находиться в ее жизни Адам Ласка и какова моя в ней роль. Правда мне не известна…

За эти несколько осенних дней мы, как мне казалось тогда, сблизились, как никогда прежде. Мы гуляли по парку, держась за руки, я обнимал ее за плечи, и мы могли смотреть на огонь, прижавшись друг к другу тепло и нежно, как самые настоящие влюбленные. Это была идиллия, в которой не хватало лишь заключительного интимного аккорда. Однако он уже был слышен, пусть в некоем отдалении, но слышен. Я вдыхал аромат ее волос, а она позволяла делать это, я прислонялся к шее, чтобы ощутить запах ее кожи, и она склоняла голову, чтобы мне было удобнее. Она открывалась все больше и больше…

Нет, Алиса вовсе не дразнила и вовсе не заигрывала, а давала чуть больше свободы, как дают лекарство больному, которого нельзя вылечить, но все еще можно облегчить его страдания. Так поступала и она. Я мог смотреть на ее обнаженный живот, без капли стеснения и неловкости разглядывать каждую интимную подробность, и Алиса не препятствовала мне в этом, а, напротив, всячески показывала, что доступна для взгляда… Пусть только для взгляда, и в этом она была строга, не давая повода продвинуться дальше, но и это пьянило и кружило голову…

Помню, как я засыпал, держа ее за руку, а она терпеливо лежала рядом и ждала, когда я провалюсь в сон, помню, как она покорно позволяла гладить ее волосы, пропуская их между пальцами, и прикасаться к щеке и губам. И я, сошедший с ума физик, делал это, проваливаясь в бездну, не зная ее искренних мотивов, а ведомый только своей агонией и страстью…

Идиллия не может длиться вечно, закончилась и эта моя история… Это случилось даже не тогда, когда я решился поцеловать Алису и она отстранилась, как от назойливого постояльца в дешевом мотеле, пристающего к красотке у барной стойки. Это случилось, когда я пригласил ее в городской парк на прогулку с последующим посещением ресторана, после чего, по моему замыслу, можно было завершить вечер в шикарном номере с видом на океан. Это был десятый день осени, который мы по возвращении в Пасадену могли провести вместе, пока не вернулся Кен.