Игорь Саввович - [17]

– Я пробовал сидеть в кресле с заложенными за спину руками, – игриво проговорил он. – Однако у меня ничего-о-шеньки не получилось…

И когда он говорил это, на лице Игоря Саввовича появилось то самое выражение, которое всегда сначала радовало Валентинова, а потом пугало. Выражение лица Игоря Саввовича было таким, точно в кресле сидел не тридцатилетний заместитель главного инженера крупного сплавного треста, а десятилетний ребенок. Интеллект Валентинова вопреки желанию заставлял думать, что в детской бездумной улыбке Игоря Саввовича, в его временной безоружности кроется опасное, грозное, непонятное, редкое среди людей типа и возраста Игоря Саввовича.

– Вот такие-то дела, дорогой мой Игорь Саввович! – говорил по инерции Валентинов. – Такие-то дела…

Ни черточки, ни капельки не было в сыне от внешности самого Валентинова и матери Елены Платоновны! И только мелочи, досадно незначительные мелочи в манерах сына напоминали Валентинову о женщине, которую он любил, любит и будет любить.

– Скоро приедет кофе! – оживленно сказал Валентинов. – Кажется, бразильский, можете себе представить…

Две черты в сыне заставляли Валентинова затаивать дыхание и сдерживать опасный стук сердца – манера вздергивать подбородок и закрывать ненадолго глаза. Так делала его мать Елена Платоновна, н, когда Игорь Саввович при Валентинове резким движением закидывал назад голову или закрывал глаза, в ушах начинал звучать аккордеон, вставали в памяти серые от дыма Бранденбургские ворота, на Унтер-ден-Линден лежал вверх гусеницами черный танк. Елена без слез, спиной вперед отходила от рейхстага, короткая юбка была прожжена в нескольких местах, на руке – чужое кровяное пятно, глаза мертвы от радости. «Валентинов, мы победили, – сказала она тихо и скучно. – Мы все-таки победили, Валентинов. – От нее пахло пожаром, губы были раскаленными, а руки холодны. – Ты живой, Валентинов? Дай я тебя, мой солдат, обниму и поцелую. Ты живой?» Сердце сдавливалось, опасная пустота образовывалась в груди, голова, казалось, была полна шампанским…

– Знаете что, Сергей Сергеевич, – неожиданно звонко сказал Игорь Саввович. – Вы напрасно считаете меня противником Коло-Юльского плота…

Какой Коло-Юльский плот, при чем Коло-Юльский плот, когда летели в ночное небо ракеты, ахали пушки, рекой лилось вино и было светло как днем? Какой Коло-Юльский плот, если у Сергея Сергеевича Валентинова болели от счастья пальцы рук, плыла перед глазами красная полоса любви к голосу, плечам, лицу, имени «Елена», запаху крови и пожарищ. Ведь у этого самого Игоря Саввовича Гольцова, заместителя, зрелого мужчины, был голос матери – единственный, неповторимый, страшный. Когда пять лет назад Валентинов услышал голос начальника Весенинского сплавного участка Гольцова, у него потемнело в глазах, он едва-едва не крикнул: «Елена!» Но, похолодев, поймал крик стиснутыми зубами. Голос, привычку вздергивать подбородок и закрывать ненадолго глаза – вот что отдала единственная жена и единственная любовь Валентинова их сыну Игорю.

– Вот такие дела, Игорь Саввович!

Сын, родной, единственный, совсем непохожий на отца сын… За него надо бороться, предостерегать от чего-то, помогать, защищать, учить; сына полагалось готовить к большой и нужной жизни, сын должен продолжать дело отца, чтобы на этой теплой и круглой земле не умерло живое, дышащее, разговаривающее и мыслящее, продолжающее тленную плоть предков.

– Странные вещи вы говорите, Игорь Саввович, – сумрачно сказал Валентинов. – Я вовсе не считаю вас противником плота на Коло-Юле.

Что происходит с Игорем? Все эти годы, последние месяцы, последние дни – что с ним происходит? Иногда Валентинову казалось, что сын болен, иногда мерещилось, что заместитель живет совсем не тем и не той жизнью, которая проходит на глазах у сослуживцев и домочадцев, а какой-то другой, тайной, неведомой жизнью, что существование Игоря Саввовича в стенах треста и дома – не главное, не самое существенное, а только приложение к той настоящей жизни, о которой никто в городе не знает. Валентинов с негодованием корил себя за подозрительность, но невольно думалось о ночных притонах, картах, тайных пирушках, порочных женщинах.

– Игорь Саввович, – вдруг решительно сказал Валентинов, – простите, но у меня такое впечатление, что вы гаснете, угасаете. Со стороны, еще раз простите, представляется, что вы изо дня в день как бы теряете интерес к жизни.

Валентинов затаился, задержал дыхание, чтобы видеть лицо сына, его глаза – глаза бабушки, понимать, что чувствует и думает Игорь Саввович, когда речь идет о таких важных, значительных, опасных вещах. «Я огорошил его, – думал Сергей Сергеевич, – однако у меня нет выхода! Это мой сын».

Игорь Саввович был глух и нем. Как всегда, он думал о чем-то своем, и, как всегда, казалось, что выражение его лица не увязывалось с мыслями, а если и увязывалось, то на пустяках: хочется воды – лицо отразит жажду, хочется развлечься – лицо отразит скуку.

– Знаете, что обо мне говорят наши прогрессисты? – лениво спросил Игорь Саввович, меняя положение туловища. – Они говорят: «Гольцов будет работать восемнадцать часов подряд, чтобы в течение восьми рабочих часов ничего не делать!»